Речь Сигурда была именно такой, какой от него и ждали. Ярл толково изложил обстоятельства дела, о котором почти все уже были наслышаны и так (те, кто не знал, зачем же все-таки созван тинг, услышали все необходимое от более осведомленных), а потом рассказал о том, кто такой Хакон.

— Юноша он достойный, — закончил хладирский ярл. — Хорошего рода, что ни один из присутствующих не может отрицать. Кто его отец, о том уже было сказано. Благородную матушку его также знают многие — это Тора Агмундоттер с Морстра, младшая жена конунга, — здесь он немного покривил душой, но никто, в том числе и лагман, не стали его поправлять. — Он куда больше похож на своего отца, чем Эйрик, не признающий никаких законов. Хакон будет лучшим конунгом, чем Кровавая Секира. Что хорошего вы видели от Эйрика? Да ничего. Он — плохой конунг. А если конунг плох, то его следует изгнать, дабы он не навлек на северные земли неудачу.

Тинг загудел. Не могло быть ничего более страшного для скандинавов, чем обещание неудачи. Ведь хамингия — это не только везение в бою. Это хороший урожай, хороший приплод скота, хороший улов рыбы… Что станут делать бонды без хамингии? Только умирать с голоду.

Разве хороший хозяин допустит подобное? В прежние годы конунгов, навлекших неудачу на свой народ, приносили в жертву богам. И никого не интересовала настоящая причина недорода или иных напастей. Конунг, как вождь народа, за все ответственен.

Старики все еще вздыхали о прошедших годах. Попробовал бы кто-нибудь принести в жертву Харальда Прекрасноволосого.

С тех пор, как границы мира раздвинулись, явив всю его бесконечность и многообразие, уклад стал меняться стремительно. Хватило трех-четырех поколений, чтоб обычай отошел в область неясных преданий. И теперь сомнения в том, хорош ли конунг, переходили на совсем иной уровень. Раз не нравится один из сыновей покойного конунга, ничто не мешает посадить на трон другого. Больше всего бондам польстило то, что у них, как это положено, спрашивают мнения. Харальд не спрашивал, согласны ли принять Эйрика в качестве конунга те, кем он должен был править.

А потом Сигурд показал на Хакона, мол, смотрите и слушайте, и юноша заговорил.

Он говорил коротко и неторопливо, тщательно подбирая слова. Поведя взглядом по толпе, Хильдрид заметила свою дочь. Пользуясь викингами Хакона, как щитом, невысокая Алов умудрилась пробраться вперед, встала у самого подножия холма, будто так и нужно, и теперь, скрестив руки на груди, внимательно слушала каждое слово. Она не замечала пристального взора матери, но иногда вспоминала о приличиях и делала невозмутимое лицо. А иногда не вспоминала, и тогда в ее широко распахнутых глазах, как в прозрачной воде ручейка, можно было прочесть все, что таилось на дне — все мысли, все чувства и все восхищение этой юной девушки перед Воспитанником Адальстейна…

Кстати, он моложе ее на год, подумала Хильдрид. Пусть ее дочь выглядит сущим ребенком, а в Хаконе уже проснулся мужчина, не важно. Сделав над собой усилие, женщина выкинула из головы лишние мысли. Роль заботливой матери сейчас неуместна.

Хакон говорил о своем отце, как хороший сын должен говорить о родителе — с уважением, почтением и любовью — хотя, здраво рассуждая, какая тут может быть любовь, юноша не знал Харальда и вряд ли помнил, как тот выглядел. Он говорил о Харфагере, как о великом человеке, хорошем вожде, мудром конунге, и все слушали Воспитанника Адальстейна в молчании. Не в том мрачном молчании, которое означает осуждение и отсутствие внутреннего согласия между выходцами из разных областей, а в молчании заинтересованном. В молчании одобрительном.

От рассуждений об отце сын быстро перешел к сути дела. Он предложил бондам передать ему сан конунга всего Нордвегр на основании того, что Эйрик — наследник Прекрасноволосого — плохой правитель, и его надо заменить. Просил он и о том, чтоб бонды оказали ему поддержку и помогли удержать новый сан и отстоять кресло конунга от посягательств Кровавой Секиры.

— Когда я стану конунгом, — тут же заявил он, — намерен твердо придерживаться старых традиций.

— Это каких же? — крикнул кто-то из толпы. — Намерен ли ты поддерживать старую веру? Говорят, ты в Англии стал верным последователем Белого Бога и носишь крест.

«Держись, мальчик», — подумала Хильдрид. Ей и самой стало интересно, что победит в юноше — христианское благочестие, требующее, чтоб он с места в карьер бросился защищать свою веру во всеуслышание, или здравый смысл. Сделав шаг вбок, чтоб видеть лицо Хакона, она заметила, что мускулы его лица, полускрытого прядями волос, которые ветер сдул ему на лицо, лишь слегка дрогнули. Молодой воин сделал вид, что не услышал.

— Древние традиции говорят, что земля, принадлежащая роду, должна и впредь принадлежать ему, что бы ни случилось, если, конечно, семья способна обработать свой надел. Каждый, кто обрабатывает землю, имеет право владеть ею, — Хакон поднял руку. — Я клянусь, что раз старый закон говорит об этом, то я сделаю все, чтоб именно так и было. Каждая семья будет владеть своей отчиной, а ежели таковая была у нее отнята людьми моего брата, то будет возвращена!

Глаза бондов вспыхнули, и, как только Хакон закончил, огромная толпа разразилась приветственными криками.

Для любого земледельца, в каких бы краях он ни жил, нет ничего более священного, чем своя земля, которую поливали потом его предки, с которой собирал урожай его дед, на которой он вырос и учился обращаться с плугом. Конечно, боги тоже важны, но ни Тор, ни Один, сколько их ни заклинай, не придут из Асгарда кормить семью бонда.

От криков и приветственных взмахов рук даже ветер, казалось, усилился, он набросился на Хакона, откинул с его лица волосы, взъерошил пряди. В один миг Воспитанник Адальстейна стал очень похож на отца, когда тот был еще юношей, только-только дал клятву не стричь и не чесать волос, пока Нордвегр не окажется у него в кулаке. Вряд ли кто-то помнил Харальда юнцом, но от его сына исходили такие волны властности, что все присутствующие тут же вспомнили о Прекрасноволосом. От изумления бонды примолкли, замер даже Сигурд, и старик-лагман. Законник, в отличие от многих и многих, помнил Харальда совсем молодым.