Из этих слов ясно, что Мерими специализировался на французской литературе середины двадцатого века. И все же, все же, может быть, его искаженные толстыми стеклами очков глаза как раз и заглянули в самую суть моего нынешнего положения. Несмотря на то что он покинул университет уже довольно-таки давно, окутанный дымкой какой-то скандальной истории, в которой были замешаны девушка, карлик и осел – или как раз благодаря этому, – Мерими в последние годы стал чем-то вроде оракула в моем личном космосе, и его слова теперь часто возвращаются ко мне в обстоятельствах, не имеющих ничего общего с предварительной беседой, которую проводит куратор со студентом в начале семестра.

Обжигающий песок окатывал меня этими словами целый день, а потом холодный ночной ветер шептал их, словно надоевший припев песенки, мне в ухо, которое превратилось в подгоревшую телячью отбивную: «Вы являетесь живым примером абсурдности всего сущего».

Если задуматься над этими словами, их можно интерпретировать множеством самых разнообразных способов, а у меня была масса свободного времени – в данный момент. С одной стороны, можно подумать о сущем. С другой, о живом. Или, например, об абсурдности.

Ах да. Руки...

Я попытался пошевелить пальцами и не понял, слушаются они меня или нет. Вполне может быть, что их там и вовсе нет, а я стал жертвой фантомных болей. На случай, если пальцы все-таки на месте, я некоторое время размышлял о гангрене.

Проклятье. И еще раз – проклятье. Очень огорчительно все это.

Семестр начался, и я уехал. Договорившись о пересылке всей моей корреспонденции Ральфу, с которым мы вместе владели антикварной лавкой, я направился на запад, задержался по дороге ненадолго в Сан-Франциско, Гонолулу и Токио. Прошло несколько недель. Тихо и спокойно. Потом я провел пару дней в Сиднее – ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы получить причитающуюся мне дозу неприятностей. Они возникли в тот момент, когда я решил взобраться на напоминающий громадную рыбину оперный театр, выстроенный на мысе Бенелонг, совсем недалеко от гавани.

Я покинул город хромая и с дисциплинарным взысканием в кармане. Полетел в Алис-Спрингс. Забрал там воздушный скутер, который заказал заранее. Отправился в путь ранним утром, до того как невыносимая дневная жара и свет разума вступили в свои законные права. Местность показалась мне подходящей для тренировочных занятий будущих святых, чтобы они заранее могли подготовиться к тому, что их ждет. Несколько часов ушло на поиски подходящего места и на устройство лагеря. Я не предполагал, что пробуду здесь долго.

В том районе найдены наскальные рисунки, довольно старые, занимающие площадь, равняющуюся примерно двум тысячам квадратных футов. Местные аборигены утверждают, что не имеют ни малейшего представления о том, откуда взялись эти рисунки и с какой целью были сделаны. Я видел фотографии, но мне хотелось взглянуть на них собственными глазами, сделать несколько своих снимков, скопировать парочку рисунков и потратить немного времени на раскопки.

Я вернулся в тень своего убежища, выпил лимонада и, попытавшись успокоиться, начал рассматривать высеченные на камне рисунки. Хотя сам я очень редко занимаюсь рисованием на стенах, я всегда сопереживал тем, кто считал необходимым именно таким способом осчастливить своих потомков.

Чем глубже ты погружаешься в прошлое, тем интереснее тебе становится. Возможно, правы те, кто утверждает, что наскальная живопись родилась во времена троглодитов, когда какой-нибудь новоиспеченный художник находился в месте, служившем сортиром, – что-то вроде изобразительной сублимации самого примитивного, с точки зрения эволюционного процесса, способа разметки территории. Однако, любому должно быть очевидно, что, когда люди начали штурмовать горы и карабкаться на стены для того, чтобы оставить там примеры своего искусства, из обычного времяпрепровождения этот вид деятельности превратился в одну из форм живописи.

Я не раз размышлял о том парне из времен мастодонтов, который первым остановился возле скалы или стены пещеры и начал с интересом ее разглядывать. «Интересно, – задавал я сам себе вопрос, – что заставило его вдруг полезть наверх, чтобы нацарапать на камне свои каракули?» Меня страшно занимало, что он чувствовал в тот момент. И как отнеслось к этому общественное мнение. Собратья вполне могли проделать в художнике достаточное количество дырок, чтобы вселившийся в него подозрительный дух мог спокойно покинуть бренное тело. А может, смелая инициатива была охотно подхвачена многими, потому что творческие способности наших далеких предков только и ждали подходящей возможности вырваться наружу, и их необычное проявление считалось таким же естественным, как откручивание ушей. Невозможно ответить на все эти вопросы наверняка. И очень трудно оставаться равнодушным.

Как бы там ни было, днем я сделал собственные фотографии рисунков, а вечером и на следующее утро выкопал несколько ямок. Большую часть второго дня я посвятил копированию рисунков и фотографиям. Продолжал раскопки и нашел предмет, похожий на тупую каменную стамеску. На следующее утро мне не повезло: я не раскопал ничего интересного, хотя работал гораздо дольше, чем собирался.

Потом я вернулся в тень своей палатки, чтобы обработать ссадины и царапины и восстановить баланс жидкости в организме. Сделал заметки о том, чем занимался все утро, и записал несколько собственных, достаточно свежих мыслей на предмет всего этого предприятия. Около часа дня я перекусил, а потом снова вернулся к своим записям.