– Вы думали о ней? – спросила Паолина.

Сэр Харвей покачал головой.

– Нет, я думал об Англии, – ответил он. – Я вдруг почувствовал такую сильную тоску по зеленым полям и деревьям, по лужайкам, гладким и ровным, словно бархат, спускающимся к тихому, извилистому ручью, где на отмелях водится форель. Во всем этом есть какое-то удивительное ощущение тишины и покоя, так не похожее на эту бурную, ненасытную тягу к увеселениям.

– А вы бы хотели вернуться домой, в Англию? – поинтересовалась Паолина.

– Иногда мне кажется, что я охотно продал бы свою бессмертную душу, лишь бы снова оказаться там, – ответил сэр Харвей таким серьезным тоном, какого она никогда не слышала от него раньше, и затем добавил: – Но сейчас уже слишком поздно говорить об этом, поэтому, моя прелесть, отправляйтесь спать.

– Вы боитесь, что я упаду в цене, если не буду слушаться вас? – спросила Паолина.

Она говорила с улыбкой на губах, но за ее словами чувствовалась скрытая горечь.

– Ну конечно, – отозвался он. – Неужели вы вообразили, будто я испытываю к вам нечто большее, чем просто деловой интерес?

Его голос был полон грусти, но тут их глаза встретились. На мгновение им показалось, что нечто неуловимо странное промелькнуло между ними, словно они оба находились под действием волшебных чар. У Паолины захватило дух. То, что случилось, было выше ее сил, она не могла сопротивляться охватившему ее чувству или избежать его. Затем, пробормотав что-то нечленораздельное, она отвернулась от него и бросилась к себе в спальню.

Паолина проснулась, охваченная смутным предчувствием какой-то беды. В первый раз с тех пор, как она прибыла в Венецию, изысканная красота спальни с ее расписными плафонами и лепными украшениями не доставила ей удовольствия. У нее создалось впечатление нависшей над нею неясной угрозы, и хотя голова ее не болела, душу ее терзали тревога и беспокойство, не имевшие под собой в действительности никаких оснований.

Она едва отпила несколько глотков шоколада из чашки, которую принесла ей горничная, и осталась равнодушной к восторгам парикмахера, который задумал для нее новую прическу.

– Сегодня особенный день, сударыня, – сообщила ей Тереза. – Должна состояться большая регата, и ее участники будут проплывать как раз под этим самым окном. Гондолы будут разукрашены на все лады, и обладатель самой быстрой и красивой получит в награду кошелек из рук самого дожа, тогда как последнему достанется живой поросенок, чтобы высмеять его за медлительность!

Паолина пыталась изобразить оживление, но это было самообманом. Она торопливо оделась, желая поскорее увидеть сэра Харвея. Ей казалось, что только он, и никто другой, мог развеять ее дурное настроение.

Она вспомнила, как накануне вечером он пообещал рассказать ей когда-нибудь историю своей жизни. Может, именно сегодня ей предстояло услышать ее, и она вдруг подумала о том, как мало она знала о нем – человеке, которому доверилась. Хотя она каждый день находилась рядом с ним и они обсуждали так много вопросов, касавшихся их обоих, относительно его личной жизни она оставалась в таком же неведении, как и в день их знакомства. Не без легкой досады она думала о том, как много она успела поведать ему о себе, о тех долгих, полных безысходности днях, когда она жила с отцом, подвергаясь постоянным нападкам кредиторов и иногда оставаясь без куска хлеба, так как его не на что было купить. Однако каким-то неведомым образом ей удалось сохранить себя чистой и незапятнанной, даже общаясь с людьми сомнительной репутации, с которыми был вынужден иметь дело ее отец.

Сэр Харвей знал все это и, вероятно, многое другое помимо того, что она сумела выразить словами, однако он никогда не рассказывал ей о себе. Ей было известно о нем лишь то, что он родился в Англии, и присущая его нации сдержанность скрывала не только его прошлое, но и его мысли и чувства за непроницаемым барьером серых, холодных как сталь глаз.

Когда девушка облачилась в платье, более скромное, чем обычно, так как у нее почему-то не было желания одеваться в этот день enfete [12] , несмотря на карнавал, она распахнула дверь спальни и поспешила в галерею.

Сэр Харвей стоял в ее дальнем конце, беседуя с человеком, который не был знаком Паолине. Чувствуя, что перебивать их было бы невежливо, девушка направилась в малую библиотеку, единственным украшением которой, кроме многочисленных книг, был великолепный плафон, изображавший поднимающегося из волн моря Нептуна в окружении стайки сладострастных богинь. Паолина присела на стул, с грустью спрашивая себя, почему венецианцы, окруженные множеством прекрасных произведений живописи, так возбуждались при виде живой женщины. Она невольно сравнивала свою стройную, еще не вполне созревшую фигуру с пышными, чувственными формами Венеры и Юноны, и ей казалось, что это сравнение было явно невыгодно для нее. Паолина даже не представляла себе, какой прелестной она выглядела сейчас, с глазами, печальными от охвативших ее дурных предчувствий, и чуть опущенными в задумчивости уголками губ. Когда сэр Харвей вошел в дверь, Паолина, погруженная в размышления, не сразу заметила его. Он остановился и некоторое время наблюдал за нею, отмечая взглядом ее тонкие, нежные пальцы, грациозные движения рук и гибкую, округлую шею без всяких украшений, кроме прекрасных кружев, которыми был отделан корсаж.

– Вы хотели меня видеть?

Голос его прозвучал неожиданно резко.

Паолина вздрогнула и быстро обернулась к нему.

– Да, мне нужно было... видеть вас.

– Зачем?

– Не знаю. Мне казалось, что нам необходимо кое-что обсудить. Наверное то, о чем вы собирались рассказать мне.

Сэр Харвей проследовал через всю комнату к письменному столу, на котором были разложены его бумаги.

– Должно быть, вы обладаете даром предвидения, – заметил он, – если только вы не услышали о том, что случилось раньше, чем об этом сообщили мне.