Я всегда знала, что Люк – мастер пиара и рекламы. Это его стихия. Благодаря ей он заработал миллионы. Но я никогда не думала, что он настолько талантлив. И способен быть таким… двуличным.

– Бекки, – он вглядывается в мое лицо, – все хорошо?

– Нет. Вовсе нет! – В наступившей тишине я собираюсь с силами. – Люк, я все знаю.

– Знаешь? – Тон Люка не изменился, а взгляд разом стал настороженным. – Что ты знаешь?

– Только не надо притворяться, ладно? – Я сглатываю. – Венеция мне все рассказала. Она объяснила, что происходит.

– Она тебе рассказала? – Люк вскакивает, на лице написан ужас. – Она не имела права…

Он умолкает и отворачивается. А я слышу глухой стук у меня внутри. Все вдруг начинает нестерпимо ныть: голова, глаза, руки, ноги.

Я и не думала, что с таким отчаянием цеплялась за последнюю соломинку надежды. Ждала, что Люк обнимет меня, скажет, что все это неправда, и признается мне в любви. Но соломинку унесло. Все кончено.

– Наверное, она решила, что я должна знать правду. – Каким-то чудом мне удается подпустить в голос сарказма. – Или надеялась развлечь меня!

– Бекки… я просто оберегал тебя. – Люк оборачивается – вид у него несчастный. – Ребенок… Твое давление…

– И когда же ты собирался мне все объяснить?

– Не знаю. – Люк вздыхает, отходит к окну и возвращается. – Может, после родов. Я хотел сначала посмотреть… что получится.

– Ясно.

Вдруг я понимаю, что больше не выдержу. Не могу я вести себя с достоинством, как подобает взрослому человеку! Мне хочется завыть во весь голос и заорать на Люка. Рыдать и швырять в него чем попало.

– Люк, пожалуйста, просто уйди, – еле слышно шепчу я. – Не хочу говорить об этом. Я устала.

– Хорошо. – Он не двигается с места. – Бекки…

– Что?

Люк с силой трет щеку, будто хочет соскрести с нее проблемы.

– Мне надо в Женеву. На церемонию открытия инвестиционного фонда Де Саватье. Время, конечно, – неудачнее не придумаешь. Я могу отказаться…

– Поезжай. Со мной ничего не случится.

– Бекки…

– Поезжай в Женеву. – Я отворачиваюсь и смотрю в зеленую больничную стену.

– Нам надо поговорить, – упорствует он. – Я все объясню.

Нет. Нет-нет-нет. Не хочу слышать, как он влюбился в Венецию, не желал мне зла, просто ничего не мог с собой поделать и теперь надеется, что мы останемся друзьями. Лучше бы я вообще ничего не знала.

– Люк, оставь наконец меня в покое! – рявкаю я, не поворачивая головы. – Я же сказала – не хочу никаких разговоров. Мне нельзя нервничать, надо беречь ребенка. А ты меня изводишь.

– Хорошо, не буду. Тогда я пошел.

Теперь голос Люка звучит нервозно. Ну что ж, пусть помучается.

Я слышу, как он нерешительно идет через палату к двери.

– Мама приехала, – говорит он. – Но ты не волнуйся, я запрещу ей беспокоить тебя.

– Прекрасно, – бормочу я в подушку.

– Увидимся, когда я вернусь. Планирую в пятницу к обеду. Ничего?

Я не отвечаю. Что значит «увидимся»? Он заедет, чтобы собрать вещи и перевезти их к Венеции? Или назначит встречу с адвокатами, чтобы утрясти условия развода?

Пауза тянется. Я знаю, что Люк все еще рядом, чего-то ждет. Наконец дверь открывается и хлопает, в коридоре затихают шаги.

Подождав десять минут, я поднимаю голову. Все вокруг кажется неестественным, не таким, как обычно, будто я вижу сон. Не верится, что это происходит со мной. Я на девятом месяце беременности, у Люка роман с моей акушеркой, нашему браку конец.

Нашему браку конец. Повторяю эти слова про себя, пробую их на вкус, но смысла не понимаю. Так просто не бывает. Кажется, еще вчера у нас был медовый месяц и мы блаженно нежились на пляже. И танцевали на собственной свадьбе в саду моих родителей – я в старом мамином подвенечном платье с оборками и кривом веночке. И сидели на пресс-конференции, когда Люк прервал выступление, чтобы одолжить мне двадцать фунтов на покупку того синего шарфика в «Денни и Джордже». В то время мы были едва знакомы. Для меня он оставался загадочным и обаятельным Люком Брэндоном, и я сомневалась, что он знает, как меня зовут.

Мучительная боль рвет меня на части, слезы текут по щекам, я зарываюсь в подушку мокрым лицом. Как он мог бросить меня? Чем я ему не угодила? Разве плох был наш брак?

Не успеваю опомниться, как в уши змеей вползает голос Венеции: «Ты просто помогла ему развеяться, Бекки. Повеселила его. Но вы стоите на разных ступенях».

Дура… дурища… корова. Стерва. Тощая, страшная, напыщенная…

Я вытираю глаза, сажусь и делаю три глубоких вдоха. Не буду я вспоминать о ней. И том, что она наболтала.