Аннотация
I. Ангел-хранитель
II. Когда ты скрывался
III. Я покинул Родину
IV. Первое явление ангела
V. Ангел
VI. Ангел пампы
VII. Ангел рек
VIII. Ангел поэзии
IX. Ангел Выка
X. О мой товарищ, ангел
в официальном магазине Литрес
В детстве домашние мне говорили: «Ты должен знать, есть такой ангел. Он всюду с тобой, он тебя защищает это ангел-хранитель». Я рос в глуши, предаваясь скорби, и скопленный плач каплю за каплей ронял потом на свои писанья. Подростком, из беды в беду кочуя, из ночи в ночь своей собственной шпагой свой собственный хлеб и стихи защищая, прорубая дорогу во тьме, когда надо пересечь улицу, я накапливал в пустоте одинокую силу. Кто не стучал в мои двери с угрозой? Кто не направлял на меня едкую лаву? Кто не громоздил ядовитые камни по течению моего бытия? Богатей изгонял меня разъярённо. Щёголь презирал мой облик. Прячась за мексиканское стихоблудье или за прах лексиконов, злобные бородачи, торговцы мёртвыми розами, поэты без поэзии тайком марали чернилами копну волос мою боевую. Трясины душ своих подставляли, чтоб я в зубах у них завязнул, и песню мою венчали ножами, но я не бежал, не защищался — пел, пел, звёздами переполнясь, пел, другой не имея защиты, кроме синей стали моей же песни.
Где же ты был, ангел-хранитель? Превратился в ложе с шипами, где спать мне пришлось? В стол превратился, который мне бедняки накрывали? Стал бесконечной проволокой злобы, что мне пришлось перерезать, а может, нищетой бедолаг, с которой повстречался я на дорогах, в городах и убежищах отверженных? О, ты был незримым. Лишь перенеся удары горя, вышибив бесчеловечные двери, я понял, что в моём голосе — все голоса, и сквозь все жизни вышел на битву.
Я горы пересёк верхом. Тиранчик-балерун пустил в продажу мою страну, её руду и рудокопов, решётками и тюрьмами заполнил ту землю, что заре принадлежала. Я проходил по сохлым горловинам природы. Галопом проносился сквозь тишину чащобы тёмной. Порою буря снежная скрывала обледеневших голубятен глыбы — мощь чистоты и ледяные перья. Порой земля и все её деревья враждебностью вдруг становились, шрамами, завалами внезапной древесины, непроницаемой плотностью плетенья, похожею на лиственные храмы, или же глыбой скользкой соли, или щербатым поясом из камня. Бывало так, что я спускался вниз по отвесному обрыву и всадники дорогу прорубали туда, где бог стремительный нас ждал ещё одной реки, плещущей шпаги, что тайной музыкой своей обрушивалась со скалы в чащобу.
Во время переправы, когда теченье сбило порядок кавалькады, и шквал стрелою вонзился в горло, и лошадь оступилась, и, как лавина игл, вода колола, и водопад в камнях грозил, как молния, я оглянулся и увидал впервые небритого, в измятой одежде, с пистолетом и лассо — ангела. Меня хранил тот ангел, бескрылый шёл со мною рядом тот ангел из Центрального Комитета.
Он защищал меня тогда от рек, от камнепада, развязанного ураганом, от колкости колючек. Он защищал меня, тот ангел, от своры ненавистников, что ждали моей крови на путях злодейства.
О неоглядная луна лугов, о солнца синь над всем простором, ты, пампа одиночества, звезда прямая, простёршаяся в пустынной шири. Трава серебряная, земля безбрежная, небо, пахнущее хлебом, дорога, собранная из всех дорог, весна, глядящая в упор. Равнина. Я всё насквозь проехал, содрогаясь от скорости, пронзая день и обнажённую ночь планеты. Затерянный в пространствах, когда на одичавших землях то странствующий страус, то голубка являлись мне, когда усталость с одиночеством наполнили бокал прозрачной пампы, когда мне в голову прийти могло, что я забыт и беззащитен, когда я превратился в сон, в пыль, в пот, в разлуку — он снова мне явился, с глазами, вперившимися в свободу, с руками, прикипевшими к баранке, и с изменившимся лицом. Не знавший сна и улыбавшийся в ночи, он защищал мою усталость. Но как он звался, не знаю — может, Лопес, а может, Ибиета, — этот ангел из Центрального Комитета.
Ты, наверное, знаешь, что всё непокорство рек Америки я прошёл. Парана вогнала в меня ужас своим половодьем. Разливалась луною по лугам её непоспешность, обитаемая таинственными устами, целовавшими нрав её одичалый. Реки нашей глубинки, красные дети влажной мглы Америки, я пришёл к вашим водам, к той крови, что, пески победив, днём и ночью мчит вперёд наше многообразное имя. Я был веткой с экватора, комом земли, плывущей листвою. Разливанные воды до конца мне пропели всю свою кантату о крови парагвайской и о пыточных камерах Асунсьона: как чащоба превращается в тигра, как знамёна пятнаются нефтью и как бедных мертвецов отчизны заливает жиром и грязью. Мне река рассказала, о чём толкуют мертвецы, зарывшись между корнями, как взывают о помощи даже в смерти, не роняют зарытые в землю знамёна, покуда палач надирается во дворце с нефтяными чужестранцами. Я нашёл тебя среди рек, чьи воды ещё бежали по моим жилам, нумеруя страницы леса, и там, на самом дне Америки, я не узнал тебя, новый ангел. «Товарищ Ангел, ты ли это?» — тебе сказал я, и мы вместе прошли бескрайние земли, поля, опасности, волны, сосны, покуда над водами океана я закрыл глаза и летел, засыпая.
Ты, Советский Союз, расцветаешь такими цветами, которым на земле нет покуда названья. Твоя твёрдость — цветок стального древа. Твоё братство — цветок пахучего хлеба. Твоя зима — цветок, в котором снегом освещена любовь, не знающая страха. Я прошёл те земли, где Пушкин заново зажёг хрустальный свет в песнях, я видел, как народ поднимал это созвездие руками, привычными поднимать снопы пшеницы. Пушкин, ты был ангелом Центрального Комитета. Я пришёл с тобою к священным руинам, где солдаты твоего народа каждый слог твоей души отстояли. Мы видели вместе, как из обломков вырос полёт огромной жизни, трактора, идущие сквозь осень, многозвучные новостройки, самолёты, желтеющие, как пчёлы. На заводе, в музее, в доме, у реки, что поёт о тебе, как прежде, и в городе Ленина, где я увидел заросшие шрамы августейших пыток, ты был со мною, незримый товарищ, рядом с моим сердцем, даря мне весь гордый облик твоей родины. Наконец-то у ангела не было оружия, кроме хрустальной ветки молнии. Он и вся его страна прикрывали странствующие звуки моей песни. Наконец я был охраняем миром. И Пушкин сказал мне: «Пойдём со мною в Новосибирск, там на землях пустынных, ранее обитаемых только болью и одиночеством, ныне знамя моего голоса реет над грандиозными стройками». Ангел, тебе хотелось, чтоб я обошёл всю твою землю, касаясь колосьев, перечисляя фабрики и школы, общаясь с детьми и солдатами.
Ершистый ангел Польши, Выка, я должен задать тебе вопросы: пройдя всю жизнь твоей страны, преодолев сияющее пыланье железа, плавящегося в Катовицах, пшеницу, раскинувшую волны радости по всей земле, процессии средневекового католицизма, дым угольных полей, воздух Кракова, воздух книгохранилищ и Балтику, что снова машет белым крылом, среди новейших кранов, кирпичи, замешанные на прахе бесчисленных развалин, снова вздымающиеся в небеса Варшавы, и пахнущий металлом ельник вокруг озёр мазурских, прозрачных свидетелей бойни, в любой деревне я видел, как над взорванной архитектурой человек возрождает красоту твоей земли, заполняя семенами воскресенья всю тишину. И это плодородье, нежданное ещё вчера, это молоко, передаваемое из уст в уста, как символ новизны, эту землю, поющую и отдающую себя, даря металлы и житницы и не уплывая сквозь пальцы! Скажи мне, ангел Выка, беззаботно сопровождавший меня в пути, чем ты владеешь, что нам беречь, почему хотят, чтоб мы отреклись от этих краев, от этих урожаев и простого мёда, зачем хотят свести на нет это величье, отвергают гуманную победу? Ты, каждый день мне бывший тихим ангелом, друг неведомого рода, заботившийся, чтобы лес хранил соски мельчайших ягод для прибывшего с другого берега товарища, чтоб раковина повстречалась с моею нежностью натуралиста, — вот так, между песком и соснами, машинами и побережьем Гданьска, ты показал свою распахнутую настежь, светящуюся, как улыбка, родину.
Одинокий воин, ангел всех широт, сейчас, быть может, ты явлен в мрачных пещерах шахты, и, когда гонения и усталость утомят твои руки, ты вздымаешь, словно щит, минеральные крылья. В полумраке, царящем меж племенами, твой организованный полёт пересекает пустоши, покрытые шипами, колючую проволоку смерти. Товарищ тебя ждёт измождённый, тебя ждёт сохранивший силы, избежавший опасности и вновь подвергающийся опасности. В час бури и гнева, неотличимый от всех на свете, в поношенной шляпе, но с крыльями наготове, сияющий пиджаком своим ветхим, ты — единение всеобщих судеб. Летаешь над землёю. Тебя не распознает никто, кроме тех, кто тоже умеет читать в ночи лучистые письмена грядущего. Многие не узнают тебя, даже проходя рядом, огибая угол, где, прислонившись к стене, ты превратился в улицу или в безымянное древо человеческой рощи. Но пришедший к тебе знает, что ты существуешь, и за твоими всеобщими очами угадывает меч народов. А иногда в сияньи освобождённых стран Востока ты встречаешь нас не как изгнанников, а улыбаясь, одаряя нас миром, хлебом, ключами земли.