Маша слушала меня спокойно, никак не реагируя, и это-то и было хуже всего. Мне казалось, что она совершенно не понимает того, о чем я говорю. Тем не менее я продолжила:

– Эти опасения были не единственной причиной, заставившей меня сделать то, что я сделала. А именно – прекратить получасовые набеги Соломатька. И сама я не хотела снова увязнуть в какие-либо отношения с ним – после его предательства. Ты говоришь – он ко мне больше не приходил… Это так. И… и не так, Маша!

Машины глаза внимательно смотрели на меня. Внимательно и чуть напряженно. Ну как я ей это все буду рассказывать?! Какими словами? Как то, что было у нас с Соломатьком, переводится на детский язык? И даже на юношеский? Не было там больше никаких романтических категорий, в тех отношениях… Может, вот так прямо и сказать? «Он больше меня не любил, но норовил остаться на ночь…» Я вздохнула и вместо этого сказала о другом, не менее важном:

– И еще я не хотела, чтобы он совращал тебя и меня своим богатством, а он уже тогда зарабатывал большие по тем временам деньги. А деньги, Маша, – очень большой соблазн, ты уже сама понимаешь это… – Чем дольше я говорила, тем менее убедительными казались мне собственные доводы. – И потом, Маша, даже если сейчас выяснится, что я была и не совсем права… Или вообще не права… История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Ну что теперь можно изменить?

«Кроме твоего отношения ко мне» – могла бы продолжить я, но благоразумно промолчала.

– Ты обратила внимание, сколько раз сейчас повторялись слово «я»? – спросила меня Маша.

Она ничего не поняла. Потому что одно дело – убеждать, другое разубеждать убежденного. Только как же Соломатько смог всего за несколько дней в чем-то ее убедить? Или тут дело не только в нем?

– Маша, поверь, мне было трудно… психологически, физически, всяко. Мне не всегда хватало денег, иногда мне было сложно одной принимать какие-то решения… Ну и так далее. Но все-таки больше всего на свете я боялась продолжать с ним общаться…

Маша чуть теплее спросила:

– Почему?

Я боялась, что ты будешь стоять у окна и ждать папу. Неделями, месяцами и годами. Что все детство прождешь. Я знала, что он не придет никогда, то есть навсегда не придет. Будет заскакивать – на часок, раз в месяц. Или реже. Или не будет вообще. Будет звонить по телефону и невпопад спрашивать про новости, тут же забывая ответ. И через месяц будет спрашивать то же самое. Поэтому однажды, – я взяла ее за руку и второй рукой обняла, – однажды, Маша, когда тебе был годик с небольшим и ты уже его узнавала, я попросила его больше никогда к нам не заскакивать.

– А как ты ему сказала? Ты помнишь? – спросила Маша, не отстраняясь, но и не прижимаясь, как обычно, ко мне.

– Ну, то есть я не попросила, а… просто… перестала с ним общаться… гм… – Я перевела дух.

Вот уж не думала, нет, я точно не думала, что мне придется когда-нибудь оправдываться в этом перед Машей!.. Разве я не права уже хотя бы потому, что вырастила ее, вырастила одна? Хорошую, умную, добрую девочку, вполне всем довольную в жизни…

– Почему? – опять спросила Маша. Мне показалось, что она устала от моих невнятных объяснений.

– Потому что не хотела, чтобы ты узнала – каково быть у того, кого любишь, на седьмом, на двенадцатом месте. Не хотела, чтобы мы вместе с тобой, обнявшись, плакали оттого, что Игорь Соломатько не желает с нами жить. И чувствовали себя убогими дурами – оттого, что плачем об этом. Понимаешь?

– Понимаю, – легко кивнула Маша.

Нет, не могла она понимать. Это тот горестный опыт, которого я намеренно лишила ее в детстве. Сознания своей неполноценности в сравнении с кем-то, кто изначально и однозначно лучше, раз папа предпочитает читать сказки перед сном этому кому-то, с ним ходить в лес, его учить плавать на море и ему петь полузабытые песенки своей юности.

– А что, обязательно было, чтобы он пришел и остался навсегда?

Я очень надеялась, что Машей движет любопытство естествоиспытателя и ничего больше.

– Тогда мне казалось, что – да.

– А сейчас?

– Не знаю. Маша… – Ну как же ей объяснить? Вот поэтому, в частности, я все тянула и откладывала этот разговор, все ждала, когда она подрастет и можно будет ей что-то внятно растолковать. Что-то, что не всегда растолковывается и себе самой. – Маша, пойми: папа твой нарушал, пытался все время нарушать некоторые очень важные законы нашей жизни. Он, конечно, не один такой на земле…

– Это имеет отношение ко мне? – Маша, похоже, вошла в роль строгого судьи и теперь с удовольствием была готова заклеймить меня. Но, простите, судья – это ведь даже не следователь, а начали мы, кажется, с допроса…

– Да, Маша. Имеет. Непосредственное отношение, – чуть пожестче сказала я. – И знаешь, о каких законах речь? Ты же уже большая девочка, одного дяденьку легко соблазнила ногами и чем-то еще, вряд ли своим ангельским голоском.

– Маша напряженно выпрямилась, а я продолжила чуть мягче.