И вот как раз тем летом, где-то ближе к его концу, когда мы уже вернулись с дачи, готовясь к школе, вдруг позвонил этот самый «канадский папа» и, как раньше, как будто не прошли годы, не поздоровавшись, будничным голосом спросил:

– Купить чего-нибудь? Я минут через двадцать буду.

– Что ты будешь? – сухо спросила я, сама при этом оглядывая не очень тщательно прибранную квартиру и совсем не прибранную себя.

Наверно, любовь живет в каком-то другом измерении, там время идет по-другому. В тот момент, спроси меня, сколько лет прошло с нашей последней встречи, я бы не смогла ответить «семь». Их не прошло для той части меня, где все жил и жил, комфортно развалясь и отгоняя соперников, Игорь Соломатько.

– Понял. Бутылочку белого «Мартини», для малышки – фрукты, сок… и еще чего-нибудь поесть… тебе шоколаду-мармеладу… О'кей,– сказал он, вероятно, сам себе. Пока все шло так, как он задумал. – Если кто есть дома посторонний, всех гони. Разговор есть.

– Хороший? – глупо спросила я. Да, не зря моя мама всю жизнь твердит, что единственный человек в мире, с кем я становлюсь полной и непробиваемой дурой, – это Машин папа. Так это или нет, но тогда у меня не хватило ума и сил повести себя по-другому.

Соломатько повесил трубку, а я схватила одновременно веник, пылесос, новую длинную юбку в красивую мелкую клеточку, к которой полагалась блузка только входившего тогда в моду фасона «нижнее белье», и остановилась посреди коридора. Посидела пару минут, глядя на себя в большое зеркало напротив. Потом положила юбку с пылесосом и веником у дверей. А сама подхватила крупную малышку Машу, сидевшую почему-то на низком диванчике у столешницы с обувью в обнимку с огромным велюровым псом и совершенно взрослой книжкой Токаревой «День без вранья». Маша до изнеможения мечтала тогда о собаке и с игрушечным шарпеем спала, ела и ездила в машине. А книжку она упорно читала контрабандой, смеясь в неподходящие моменты и страдая не о тех героях.

Я мельком взглянула на страницу, над которой сопела Маша, пришла в ужас, напялила на золотящийся ежик ее волос свою полосатую панаму и понесла под мышкой, вместе с собакой и книжкой, к бабушке на соседнюю улицу. Свалив эту драгоценную, хохочущую ношу на чистенький и мягонький бабушкин коврик посреди комнаты, я вернулась домой, стараясь не бежать. И не напрасно.

У подъезда уже стояла крутобокая, задастая «Хонда» красивого непонятного цвета – то ли пыльно-синего, то ли блекло-черного, с легкой переливчатой сединой на сгибах. Я не знала, какая теперь у Соломатька машина. Но сразу поняла, что эта – его. Я чуть замедлила шаг, выпрямила спину и подтянулась. Главное, не забывать, что я теперь – не влюбленная до потери памяти девчонка, а довольно известная телеведущая, интересная, молодая, модная, свободная женщина, у меня есть поклонники, и я… Я ни за что не буду трепетать при встрече с ним…

Но навстречу мне никто не выскочил, а сидящий в расслабленной позе водитель с таким знакомым аккуратным профилем даже не пошелохнулся. Я прошла мимо, открыла дверь магнитным ключом и, уже входя в подъезд, почувствовала, как кто-то сзади не дает закрыть дверь.

– Хорошая юбочка, – сказал Соломатько. И больше не проронил ни слова.

Я тоже молчала – во-первых, не зная, о чем говорить, а во-вторых, соображая, мог ли он видеть, как я волокла Машу. И одновременно пытаясь рассмотреть в тусклой панели лифта свое отражение. Я никак не могла вспомнить – успела ли я все-таки подкраситься или только подумала, что надо бы. Не вспомнив, я тихонько, как бы невзначай, потрогала тыльной стороной руки рот.

– Все в порядке, – сказал Соломатько одними губами и обычным голосом добавил через несколько секунд: – Помада цвета спелый персик. Видел тебя вчера по телевизору. Отлично смотришься.

– А говорю как?

– Говоришь? – Он так удивился, будто я спросила, как я делаю сальто. – Ну-у… тоже… связно… Тебя хорошо красят… такая прямо… – Он покрутил рукой, показывая, какая я становлюсь, когда хорошо накрашена нашей гримершей Сашей.

Судя по тому, что он показал руками и лицом, получилось, что я очень большая, кокетливая и не могу сосредоточить взгляд на каком-то определенном предмете.

Я неуверенно улыбнулась, кляня себя в душе за то, что растерялась, и потом все-таки спросила:

– Так что ты хотел-то? Какой у тебя разговор? Он помотал головой и прошептал:

– Тс-с-с… Дома…

А дома было такое, что ни тогда, ни сейчас у меня не найдется слов, чтобы описать. Одно только я знаю – так нельзя. И все тут. Конечно, мне было поделом.

Зачем я слабовольно, непонятно на что, на какие слова или перемены в жизни надеясь, впустила его? Мне казалось, что теперь уж моя любовь ушла насовсем. И мне было ее бесконечно жаль. Зачем было так издеваться над своей собственной душой и памятью? Взяли мою любимую урну с бережно хранимым пеплом – с прахом моей драгоценной, единственной любви и вытрясли в помойное ведро. Чего хранить дома всякую ерунду! По крайней мере, многие годы после этой встречи так мне казалось. Когда я вдруг начинала грустить – о любви, о самой себе, влюбленной, а не разочарованной и совершенно спокойной до, во время и после всех своих свиданий, я напоминала себе: «А не хотела бы ты еще раз так?» – «Нет. Ни за что. И никогда», – отвечала я самой себе и успокаивалась.

Хотя, кажется, Соломатько-то остался доволен.

– Егоровна, помнишь анекдот про корову? – спросил меня Соломатько на прощание.

– Нет, – ответила я. – Не помню. Замой на рубашке подозрительные пятна. И возьми фен, высуши.

– Высохнут сами! – отмахнулся Соломатько. – Как же ты не помнишь? Ты еще лет девять назад ревела целую неделю, когда я тебе его рассказал. Там много всякого, а потом корова говорит…

– А потом корова говорит, – кивнула я: – «А поцеловать?..»

– Так глупая же корова, а, Машка? Как считаешь?