Она не ответила и прибавила шагу.

— Где же лавочка Айзенготта? Рука, опиравшаяся на мою, дрожала.

— Странно, — судорожно вздрогнув, ответила Бетс. — Вроде бы мы прошли Стрижиную улицу, но… О, что же это? Это ведь не Стрижиная улица! Хоть и знакомая. Пойдем дальше!

Мы дошли до сонной аллеи; на ясном небе высыпали звезды.

— Мы ошиблись, — вдруг сказала она, — и что такое со мной! Вот же наша улица!

Но и это была не наша улица, в чем Бетс убедилась, когда мы в темноте прошли ее от начала до конца.

— Ничего не понимаю, — прошептала Бетс. — Ведь Стрижиную улицу я могу найти и с закрытыми глазами; мы просто должны найти ее… Должны!

Еще трижды Бетс казалось, что мы, наконец, нашли нужную улицу, и всякий раз она ошибалась.

— Ох, мы ходим, словно по заколдованному кругу, и совсем заплутались. Куда же мы попали? — жаловалась Бетс.

Мы ни разу не переходили через мост, тем не менее я был уверен, что нас завело совсем в другую часть города. Вдруг я сдавленно вскрикнул и застыл на месте.

— Смотри… там…

Мы стояли перед Мальпертюи.

Черный и огромный, как гора, в ночи высился дом моего двоюродного деда Кассава.

Ставни опущены, словно веки мертвеца, черная пасть подъезда зияла зловещей бездной.

— Бетс, — взмолился я, — уйдем… Я боюсь входить!

Девушка не ответила, и я сомневаюсь, находилась ли она еще подле меня.

Башмаки мои, казалось, налились свинцом, я с трудом оторвал ногу от земли и двинулся — тяжелым шагом сомнамбулы.

Я шел… шел…

Все мое существо бунтовало и кричало в страхе — и все-таки я шел к крыльцу.

Поднялся по лестнице, медля на каждой ступени.

Дверь открылась, а может, она была заранее открыта?

Черной ночью вошел я в Мальпертюи.

Из глубины огромного холла голубая звезда наблюдала мое вступление в дом — я узнал лампу толстого стекла, зажженную у ног бога Терма.

Я направился к ней, как припозднившийся на проклятом болоте путник идет на предательский свет блуждающего огонька.

Минуя спиральную лестницу, я увидел в черном проеме сверкающие наверху искорки — по всем этажам на лестничных площадках горели лампы и свечи Лампернисса. Я закричал что было сил:

— Лампернисс! Лампернисс!

Странный и зловещий был ответ.

Оглушающий и вместе с тем какой-то сдавленный шум, будто хлопал на ветру поникший парус.

Самая верхняя искорка померкла.

Бессильно прислонясь к стене, не в силах разбить жестокие оковы и двинуться с места, я наблюдал медленную агонию света.

Светильники гасли один за другим, и каждое новое затмение сопровождалось тяжелым хищным звуком.

Тень приближалась, подкрадывалась ко мне, чернильно-смолистый мрак уже затопил все верхние этажи.

В нише второго этажа, похоже, горела сальная свеча; мне не было видно ее, но неверный желтый свет падал на ступеньки и перила.

Туда, на лестничную площадку, словно опустилось облако, еще чернее, чем наступающая за ним ночь; гибели свечи неожиданно сопутствовал не шум бесполезного паруса, а жуткий вопль и оглушительный скрежет железа по железу.

Свод мрака надвинулся на меня.

Оставались только два источника света: красивая лампа с округлым язычком пламени в углу большой лестничной площадки первого этажа и слабый отблеск где-то вдали — венецианский фонарь, яркий сам по себе, именно поэтому дающий мало света.

Солидная верхняя лампа, по-видимому, сопротивлялась — ее отсвет сначала дрогнул, почти пропал и разгорелся вновь.

Уже пронесшаяся было мимо лампы тень вернулась, сопровождаемая хлопающим звуком и криком ярости, — и лампа уступила, побежденная.

Оставался фонарь.

Я различал его очень хорошо — он висел на шнуре почти над моей головой: хищник из мрака неизбежно явился бы моему взору, если готовил фонарю ту же судьбу, что и остальным светильникам. И я его увидел, если, конечно, можно сказать, что видишь тень, падающую на тень.

Нечто огромное, мимолетное, подобное стремительно несущемуся дымовому сгустку, в котором выделялись два светящихся красным пятна, набросилось на радужный свет, и он сгинул.

В это критическое мгновение я вновь обрел способность двигаться.