Раи нет. Марья увела к себе в ассистентскую. Правильно. А Сережа? Бедный мальчик. Наверное, от него скрыли время операции. Должны скрыть. И еще есть Ирина. Ждет.

Но смерти не скроешь.

Картина кладбища. Реквием. Тогда было много цветов. Два заколоченных гроба. Так всегда хоронят после катастроф — в закрытых гробах. Я маленький, совсем сжался, стою в толпе. Но все равно все смотрят на меня. Убийца?

Не надо. На сегодня все отбросить, все заглушить. Машина.

Без пяти девять. Идти начинать конференцию.

В зале шум. Ничего на них не действует. Неужели не чувствуют? Захожу и сажусь молча. Сразу замолкают. Видят — дело не шуточное.

— Прошу вас, сестры.

Докладывают по очереди о своих тяжелых больных. Температура, кровяное давление, пульс. Выучены хорошо. Но многие бегут от нас — тяжело. Нужны энтузиасты. Это не менее трудно, чем целина или новостройка в Сибири. Даже труднее.

Думаю о разном. Но в голове есть следящая система, которая четко регистрирует стандартизированные сведения сестер. Чуть рассогласование — сигнал.

Докладывают дальше. Дошли до третьего этажа. Послеоперационный пост, дети. Вчерашние все хорошие. Снова оперируем тяжелых. Спасибо ребятам, Марье в тот юбилейный день. Совесть на месте. Слава Богу, потери пока небольшие.

— Больной Поповский идет на операцию. После премедикации спал всю ночь. (Это он — Саша.)

— Нет вопросов к сестрам?.. Сестры могут идти. Хирурги, доложите сегодняшних больных.

Порядок, отработанный годами. Передо мной список операций: митральный стеноз, две легочные и «замена клапана».

Все как прошлый раз. Опять Женя докладывает. Нарочно, что ли, Марья подстроила? Суеверная — прошлый раз все кончилось хорошо. Не верю. Не помогает.

Повесил рентгенограмму. Сердце еще больше, чем было тогда.

— Поповский Александр Яковлевич, тридцать четыре года.

— Все это знаем. Доложите последние анализы.

Называет цифры. Их я тоже знаю — вчера смотрел, когда сидел у него под вечер. Ничего утешительного нет. Три недели интенсивно готовили, пичкали разными лекарствами, но декомпенсация не уменьшилась.

Если бы тогда вшили шариковый клапан... Может быть, стоило подождать? Через восемь месяцев после операции появился этот новый клапан, привез с завода Петр Борисович. Нет, не дождался бы. Но теперь он еще тяжелее...

— Наверное, следовало бы определить минутный объем сердца после нагрузки. Уж очень низкое насыщение венозной крови.

— Глупости говорите. Какая ему нагрузка? Насыщение низкое, потому что миокард слабый, даже в покое производительность сердца понижена. Все?

Кивает. Спросить бы Диму, как он рассчитал состав жидкости в оксигенатор. Но он уже в операционной. Приказано было начать пораньше. Там спрошу.

— Олег, вы сегодня никуда не исчезайте. Мало ли что случится.

Знаю «что», только не хочу додумывать. Сердце может не пойти, придется машину параллельно гонять... Лучше не нужно об этом думать.

Потом коротко о предстоящей операции, как я себе представляю.

— Доступ правосторонний. Глубоко, но иначе нельзя. Основные трудности — спайки сердца с перикардом. Там осталась заплата на левом желудочке, помните, было кровотечение? Наверное, так припаялось, что зубами не отдерешь. (Я все время думаю об этой заплате, будь она проклята.) Иссечение старого клапана и вшивание нового, возможно, будет не очень трудным. Уже делали. В общем посмотрим.

Докладывают других больных. Я не слушаю, только следящая система включена. Хорошо бы машину такую сделать, чтобы слушала вместо меня.

Потом рассказывали о вчерашних операциях, слушали доклад дежурного врача. Все проходило мимо. В клинике спокойно. Можно все внимание сосредоточить на Саше. Может быть, придется держать на искусственном дыхании?

Мыслей в голове мало. Глухо как-то. Все внутри притаилось. «Затишье перед боем», как писали прежде в романах. А может быть, это безразличие? С годами я все строже гляжу на себя: вдруг оно появится, равнодушие?

Заглянула Люба, выпалила:

— Дмитрий Алексеевич приказал идти хирургу ставить капельницу!

И убежала.

Сердце сжалось. «Уже в операционной». Нет возврата.

— Иди, Женя, у тебя рука легкая. И вообще все можете расходиться.

Покурить бы. Нет, нельзя. Вон они, черти, задымили, не боятся. Уйду, посижу один. Через пятнадцать минут идти. Сам буду начинать.

— Петр Александрович, смотрите больных на послеоперационном. Я не пойду.

Ушел. Пусть они поболтают немножко. Очень любят. Неизвестно, когда домой пойдут... А вдруг — рано. Мысли без слов, страх: «рано» — это плохо. Это значит — сразу.