Улыбнулась, помахала рукой.

Постучала к Сабуровым.

– Открыто! – голос Веры.

Приоткрыла дверь, а там наш Петька. Сидит за столом, как король, пирогами обставлен. Слева от него мамаша, справа – дочка. У него уже кусок в рот не лезет.

– Петь, – говорю, – рабочий день-то кончился. Или не заметил?

Он вскочил, не успев прожевать. Смотрит на меня благодарными глазами.

– Спасибо за угощение. Я пойду. Анне Семеновне нужно помещения сдавать…

Видно, никак его не пущали. Вот прицепились!

– Чего это ты, Семеновна, вместо Горгоны взялась за порядком смотреть? – Сабурова мне недовольно. – Может, человек хочет сверхурочно поработать?

– Кто ж ему платить будет за ваши сверхурочные пироги?

– Не волнуйся, найдем чем платить!

А Петька суетится, кланяется. Выскочил в коридор, дух перевел.

– Спасибо, Анна Семеновна, – шепчет. – Еле ноги унес.

– Ты радоваться-то погоди.

Убежал домой, к мамке. Скрутят они его, как пить дать.

Вдруг открывается дверь Виктории Львовны, и на пороге она сама. Очки на носу, в руках какие-то бумажки.

– Анна Семеновна, как хорошо, что вы не ушли! Нам для статистики не хватает одной анкеты вспомогательных служб. Пожалуйста!

– Не, никаких служб. Я работу кончила.

– Анна Семеновна, миленькая! – Люська из комнаты кричит.

Зашла. Там у них дым коромыслом, бумажки разбросаны, стол завален анкетами. Люська в халатике, коленками уперлась в стул, шарит карандашом по каким-то таблицам. Виктория меня усадила, положила перед собою анкету.

– Я буду спрашивать, вы отвечайте – да или нет.

– Давайте, только быстро.

– Привлекает ли вас в вашей работе возможность получать моральное удовлетворение?

– Да. А что это?

Она крестик поставила и дальше.

– Способствует ли характер вашей работы неформальному общению с сослуживцами?

– Ой, да ну вас! – говорю. – Я не пойму что-то.

– Ну, по-житейски, по-человечески часто общаетесь с нами? – перевела Люська.

– Да я только так и общаюсь.

– Значит, да, – Виктория важно. – Есть ли у вас резервы для повышения производительности труда?

– Нет. У меня никаких резервов нету.

– Считаете ли вы, что можно что-то улучшить в организационной структуре вашего отдела, лаборатории?

– Опять не пойму. Да ведь хуже-то некуда, – я вздыхаю.

– Пишите: да, – Люська командует. – Спасибо, Анна Семеновна, вы нам очень помогли. Сейчас мы с вами навалимся, Виктория Львовна, к полуночи должны закончить.

– Я кофе сварю. Закончим! – старуха решительно.

Что за люди у нас! Я удивляюсь. То не заставишь работать, а то как подхватятся – не остановить.

Я тихонечко удалилась, чтобы не мешать. Они и не заметили. Остался Бусиков. Стучу к нему. Молчание. Толкнула дверь, на открылась.

Славка сидит в кресле, голову откинул, не шевелится. Глаза прикрыты. Я думала – помер. Толкнула его.

– Слава, ты что?

Он глаза открыл, молчит. Рукой указал на стенку. Глянула туда, батюшки-светы! На стенке Катькин портрет. Будто сидит она в кресле с Митенькой на руках, а позади вся наша квартира дыбом. Кто сидит, кто бежит, кто под душем, кто у самовара. И я при дверях в форме. Все мелкие, как тараканы, одна Катька большая.

– Слава, ты не заболел? Иди домой.

Он головой трясет.

– Что же ты – здесь ночевать будешь?

Он кивает.

– Так ты ж мне филиал сожжешь. Начнешь курить, а здеся бумаги.

Он тычет пальцем в огнетушитель: потушу, мол.

– Да что у тебя – язык отнялся?!

Снова кивает, но хоть улыбнулся, и то слава Богу! Ну и пусть сидит. Втрескался в Катьку, не иначе. Вон какую картину отгрохал.

Повесила я ключи на доску, доску на замочек заперла.

– Я ушла! Филиал не спалите! – крикнула всем.

И дверью – хлоп.

БУСИКОВ: Тихо в филиале. Ночь… Из крана на кухне вода капает, звон ее гулко разносится по квартире. Я лампу на штативе установил перед моею Мадонной и сижу, смотрю на нее.

Тени в мастерской, все причудливо – не так, как днем.

Услышал мяуканье за дверью, поднялся.

– А-а, это ты, Мурзик… Заходи, – впустил кота Виктории Львовны. Он степенно зашел.

– Правда, хороша, Мурзик? – показал ему на портрет. – В жизни она еще лучше. Впрочем, ты знаешь…