— Сам ты бандитский, твое благородие!

Наверное, он не заметил, как проговорил терзающие его мысли вслух, раз не желающая называться «патриоткой» Варька взвилась.

— Еще раз бандитским Ростов прозовешь, сам отсель выбираться будешь. Пущай хоть полиция тебя хватает и на каторгу шлет, помогать не стану!

Наверняка они представляли собой странную картину. Девятилетняя девочка-простушка в цветастой юбчонке и накинутом на плечики платочке и совсем не простецкого вида юноша в стоптанных, не по сезону громоздких ботинках, вытянувшихся на коленях клетчатых штанах и не первой свежести рубахе.

Они бегут, как можно бегать только в детстве, почти задыхаясь и оттого еще быстрее. Бегут через запруженную нарядной толпой Большую Садовую. Прежде юный столичный граф лишь презрительно ухмыльнулся бы в сторону провинциального «высшего света», но сейчас, словно вместе с ношеной дешевой одеждой на миг переняв и образ мыслей малоимущего мальчишки, готов почти восхищенно взирать на праздно гуляющих дам и господ.

Бегут между разъезжающихся в разные стороны составов электрического трамвая. В закрытых вагонах почти пусто, зато открытые полны. В такую погоду и пятикопеечное путешествие через весь город — не вынужденное перемещение в пространстве, а променад! Заскучавший на козлах извозчик грозит электрическому чуду вслед: «Эх, зима придет! Рельсу вашу позаносит! Хоть один день будет, да мой!»

Перебегая под электрическими проводами, Варька испуганно прижимается к Ивану.

— Туточки на угле вчерась провод транвайный оборвался. Страх господний, цельные молнии из проводов трещали! А ежели туды на транвае ехать, — машет рукой налево, — до конечной, а после пешком через «трубу» — балку, по-вашему, то и Нахичеван будет, где я в услужении живу. Ох, и попадет же мне, что от хозяйских сродственников из «Большой Московской» «хотели» без спросу сбежала!

Бегут через витые ворота городского сада, теплый вечерний аромат и буйное цветение которого ублажает провинциальные потуги города вообразить себя «вторым Римом». Прозрачные соцветия акаций и пирамидальные цветки каштанов в райское время первых дней лета, когда холод и ветры уже покинули эту землю, а изнуряющее июльское пекло еще не вступило в свои права, умело скрывают все, что этот наивный в своем стремлении быть «как столицы» город хотел бы скрыть. Как ловкая портниха лишним рядом оборок скрывает изъяны на теле заказчицы, так и сочная, едва народившаяся зелень умело декорирует то убогое, нелепо провинциальное, то недодуманное, недоделанное, разрушившееся, что станет явью, как только, опаленная летним солнцем и потрепанная пронзительным осенним ветром, опадет эта свежая нынче листва.

А пока разбавленная ароматом спелой земляники и черешни, которыми полны корзины сидящих на каждом углу торговок, свежесть юной листвы дурманит, завораживает, заставляет поверить в искренность и взаправдашность этого южного мира. И не признаваться себе в том, что вся жизнь в этом городе — один всеобщий театр, с надоевшими, но навечно обозначенными в афишах спектаклями. И все с теми же исполнителями, год за годом твердящими «Кушать подано», неспособными отыскать для своего дарования иные, более достойные подмостки и иную, более требовательную публику.

Здесь награждают аплодисментами за любую не слишком явную фальшь, за витиеватость речи. А больше за парадность декораций, за блеск фальшивых корон и скипетров, за сияние поддельных алмазов. За иллюзию иной, придуманной, замечательной жизни, в которую всем так хочется играть. Всем городом притвориться — и лицедействовать, лицедействовать, путая истинность собственной речи с давно заученным текстом из первого акта!

Ах, этот вечный театр южного города! Эти бесконечные подмостки жизни, ограниченные не светом рамп и не рамками кулис, а лишь длиною главных улиц и шириною базарных площадей, давно превративших пребывание на них в единственно возможную сцену, вне которой никому из здешних примадонн и статистов не прожить. Ради единственного выхода на эти подмостки шьются наряды, вершатся браки, воспитываются дети. Лишь ради мысленных оваций публики разыгрываются страсти.

«О боже, ваш Сашенька так вырос! Настоящий мужчина, не то что Сазонтьевых — не сын, а сморчок, впроголодь его держат, что ли!..»

«Денег полные кубышки, а живут как куркули! Жинка его в засаленном платье на базар ходит, за каждую копейку удавится, а все жаловаться норовит, что всюду ее обманывают, обобрать хотят!..»

«Сосватали их в доме Грабовского, доктора, что на углу Малого и Садовой. И, надо вам сказать, прелестная составилась партия. Родители счастливы! Невеста перед алтарем в голос ревела, да кто ж из нас не плакал перед свадьбою! И я рыдала, а поглядите! Жизнь прожила. Детей родила. Доху новую справила. Все как у людей…»

Если вы не жили на юге, то вам никогда не понять манкости этого неизбывного уличного театра жизни, без которой нет ни этого города, ни этого мира, ни всех его обитателей.

Вам не понять. Разве только, как юному графу, несущемуся ныне через гаснущий в закатном солнце городской сад, вдохнуть из этого южного воздуха то, что способно примирить этот нарочито показушный убого провинциальный шик с его римскими и петербургскими образчиками. И впервые почувствовать, что спектакль собственной жизни не зависит от роскоши декораций. Разве что от умения лицедействовать всерьез да от пьесы, из века в век сочиняемой неведомым миру драматургом, не признающимся в начале действия, оставит ли он для тебя реплику в последнем акте.

Бегом! Бегом!

Мимо фланирующей по аллеям нарядной толпы, привычно выходящей на променад в городской сад и привычно возмущающейся его несовершенством.

— Не сад, а кунштюк какой-то! Фонтан с Купидоном, загородка Жудика да ротонда. И ротонда — одно название. Вертеп, да и только. Там девицы гуляют в одиночестве — и знамо дело, какого сорта девицы! И это в городском саду! А еще мним себя европейским городом!

Мимо расположенной на горке в левом углу городского сада недоброй славы летней ресторации Прохора Жудика, именуемой ростовцами «загородкой».