Однако весьма обнадеживающе выглядит и возможность неудачи эксперимента. Если Арпад Никлаус — все-таки созидатель химер и после его смерти дело унаследуют обманщики, то данный гуманитарный проект вспухнет в своей грандиозности подобно геометрической прогрессии или той ткани, с которой экспериментировал д-р Каррель. [2] Тогда наш профессор войдет в историю как замечательный организатор всемирного расщепления капиталов. А богатые люди, поголовно обедневшие в результате разорительных инвестиционных взносов, легко пройдут в царство небесное через узкую дверцу (игольное ушко), хотя верблюд, может, и не пройдет.

— И последний вопрос… Читателям хотелось бы знать, над чем вы сейчас работаете. Расскажите, пожалуйста!

— Вчера вечером мне пришло кое-что в голову, но не знаю, не знаю …

— Все-таки расскажите.

— Ну, представьте себе огромную самку кита. Она — супруга молодого поэта, в общем — то совершенно обычного человека.

— А, понятно! Это китиха, которая проглотила Иону.

— Ну да, ну да, только не одного Иону. Это, как бы сказать, китиха всеобъемлющая, и внутри у нее все рыбы, которые поедают друг друга, те, кто побольше, конечно, тех, кто поменьше, начиная с микроскопических инфузорий.

— Так, так! В детстве и я задумывался о таком животном, но, кажется, это была кенгуру, и в ее сумке…

— Что ж, в сущности, я не против сменить образ кита на кенгуру. Мне по душе и кенгуру. В ее большой сумке вполне уместится весь мир. Но, знаете, поскольку речь идет о супруге молодого поэта, куда больше подходит образ самки кита. Если хотите, самки синего кита, так будет изысканней.

— А как у вас возникла такая мысль? — Мне ее подарил сам поэт, супруг китихи.

— То есть?

— В одном из своих самых красивых стихотворений поэт видит себя чем-то вроде крохотной прилипалы на теле огромной ночной китихи, которая куда-то увлекает его во сне. Эта китиха, по сути, и есть наш мир, а поэт может воспеть лишь тот его фрагмент, ту частицу сладостной кожи, к которой он приник.

— Боюсь, что ваши слова озадачат наших читателей. А главный редактор, вы же понимаете…

— В таком случае для всеобщего успокоения поверните все по-другому. Возьмите и скажите, что всех нас — и вас, и меня, и читателей газеты, и сеньора главного редактора-проглотила синяя китиха. Что мы живем в ее чреве и что она нас не спеша переваривает, чтобы потом выбросить в небытие…

— Браво! Больше ничего не надо! Это прекрасно и очень в духе нашей газеты. Ну и наконец… не могли бы вы дать вашу фотографию?

— Нет! Лучше я принесу снимок китихи… Там мы все. Несли присмотреться, можно разглядеть и меня, не помню точно где, но я окутан слабым сиянием.

1949

Десять лет длилась моя битва с носорогом; теперь я — экс-супруга судьи Макбрида.

Десять лет Джошуа Макбрид распоряжался мною как самый распоследний эгоист. Я познала приступы его гнева, его скоротечную нежность, а в ночные часы и ритуальную церемонность его сладострастия.

Я отказалась от любви прежде, чем узнала, что это такое, потому что Джошуа доказал мне — со всеми судебными ухищрениями, — что любовь — это сказка, которая годится лишь для развлечения служанок. Взамен он предложил мне покровительство уважаемого человека. А покровительство уважаемого человека, по словам Джошуа, — предел мечтаний каждой женщины.

Десять лет длилась моя битва с носорогом один на один, и вот моя единственная награда: я наконец вытянула из него согласие на развод.

Джошуа Макбрид снова женился, но на этот раз ошибся в выборе. В поисках второй Элинор Золушки он примерял другим мою туфельку. Памела нежна и романтична, но ей уже известен секрет победы над носорогом. Джошуа Макбрид идет в лобовую атаку, но у него не хватает прыти быстро вернуться на исходную позицию. Когда кто-то внезапно появляется за его спиной, ему приходится делать круг, чтобы вновь атаковать. Памела, вцепившись в хвост мертвой хваткой, дергает за него. От многочисленных разворотов судья устает, слабеет и смягчается. Вспышки гнева становятся все более редкими и не такими сильными; его нотации теряют убедительность, как игра плохого актера. Его гнев уже не прорывается на поверхность. Он похож на действующий вулкан, на кратере которого восседает улыбающаяся Памела. Рядом с Джошуа я терпела кораблекрушение, Памела плывет, словно бумажный кораблик в тазу с водой. Она дочь благоразумного пастора-вегетарианца, научившего ее, как можно даже тигра обратить в благоразумного вегетарианца.

Недавно я видела Джошуа в церкви, он набожно слушал воскресную мессу. Он похудел и казался подавленным. Похоже, что нежные ручки Памелы выдавливают из него всю спесь и делают покорным. Вегетарианская бледность придает ему болезненный вид.

Птицеед свободно бегает по дому, но это ужасает меня не меньше прежнего.

В день, когда мы с Беатрис вошли в тот грязный ярмарочный павильон, я понял, что этот отвратительный маленький хищник — самое ужасное из того, что только могла послать мне судьба. Хуже презрения и сочувствия, мелькнувших вдруг в чьем-либо ясном взгляде. Несколько дней спустя я вернулся, чтобы купить птицееда, и удивленный торговец рассказал мне кое-что о его привычках и о его необычном питании. Тогда я понял, что у меня в руках всепоглощающий ужас и самый большой страх, какой только способна вынести моя душа. Помню, как шел, трепеща и пошатываясь, с ощущением легкости и тяжести своего груза; я отчетливо различал два его веса: вес деревянной коробки и вес птицееда, тяжесть безобидного дерева и тяжесть нечистого и ядовитого животного, который тянул меня вниз, словно некий балласт. Внутри коробки был заключен персональный ад, который я принес в свой дом, чтобы изничтожить, искоренить другой, особый ад мужского племени. Та памятная ночь, когда я выпустил птицееда в квартире и увидел, как он побежал словно краб и спрятался под мебелью, стала началом существования, которое невозможно описать. С той поры каждое мгновение моей жизни сопровождается шагами паука, который наполняет дом своим незримым присутствием.

Каждую ночь я дрожу в ожидании смертельного укуса. Часто я просыпаюсь в оцепенении, замерзший, напряженный, потому что даже во сне я заставил себя чувствовать кожей щекочущие лапки паука, его невесомое тело и плотную утробу. Но рассвет всегда наступает. Я жив, и моя душа понапрасну возвышается и томится.

Бывают дни, когда я думаю, что птицеед убежал, заблудился или умер. Но я ничего не делаю, чтобы в этом убедиться. Отдаваясь на волю судьбы, я всегда оставляю себе шанс столкнуться с ним, выходя из ванной комнаты или раздеваясь перед тем, как лечь в постель. Иногда ночная тишина доносит до меня эхо его шагов, которые я научился слышать, хотя знаю, что на слух их не различить.