А не так давно наш модератор, проводя плановый профосмотр рабочих совместно с врачом, посмотрел-пощупал одного, и произнёс слово «к списанию». Тем же вечером я порылся в памяти моего приборчика, и узнал, что это означает. Оказалось, лечат далеко не всех, а главным образом высшие разряды — от восьмизначных и выше. Двенадцатизначных же не лечат никогда — лекарства и каша, затраченные впустую… Если такой, как я, не может выполнять порученную работу, его забирают Санитары, делают укол и отправляют в жерло плазмотрона.

Да, стихи оказались глупостью несусветной. Но почему-то именно это и тянуло меня к ним, с каждым днём сильнее и сильнее. Наверное, уже тогда на возникла у меня, эта болезнь. Я читал и читал, силясь вникнуть в мысли древнего Разумного, вероятно, ещё просто Разумного, а не Истинно…

Оказалось, не все стихи глупы. Некоторые были мне близки и понятны. Жажда, голод, страх смерти… Особенно хорошо удалось древнему автору передать ужас надвигающейся смерти. Так я зауважал стихи, и пришёл к выводу — не всё, что я не понимаю, сущая глупость.

А потом болезнь победила, и в голове моей слова сами собой стали складываться в стихи. Нормальные современные слова хуже поддавались рифмованию, древний язык был более звучным, и меньше было шипящих, скрежещущих слов. Но мне удавалось складывать стихи и из современных слов, пусть и не такие красивые, как древние. Я стал заносить их в память прибора, пользуясь клавишами, которые к тому времени уже вполне освоил. А однажды не выдержал, и во время прогулки стал читать вслух то, что помнил наизусть. И сам удивлялся, слушая ритмичные звуки, как будто горсть стальных шариков рассыпалась по стеклянным ступенькам…

Но некоторые из стихов для меня всё ещё оставались тайной. Так, из стихов я выяснил, что древние Разумные питали некие сильные чувства к существам и вовсе полуразумным, именуемыми в древнейших документах «женщины». Что это за «женщины» и какие у них были отношения с Разумными, так и осталось неясным.

Ещё одно непонятное — примерно такие же чувства, хотя и несколько иного рода, питали древние к своим коллегам, которых называли непонятным словом «друг». Как я ни бился, не смог найти ему современного аналога. Коллега — понятно, мой господин — понятно, просто господин — тоже понятно… Хозяин, Владыка и сам Великий и Мудрый Повелитель Вселенной — всё это понятно. А вот «друг»?

Ну вот скажите, какая беда в том, что помер кто-то из коллег? Ну помер и помер, другого пришлют. У нас вот за то время, пока я здесь, двое умерли сами, одного убили в драке и ещё один скончался от игры в «чику». Мне-то от того какая печаль? Да и остальным то же. Древний же автор переживал за смерть «друга», как за свою собственную. Смысл?

Я остановился, как вкопанный, тупо глядя на громаду ангара с жилой пристройкой. Да, добром это не кончится определённо. Надо же, не заметил, как назад вернулся…

Шагомер, исполняющий по совместительству функции измерителя времени, издаёт длинный писк. Однако время ужина, не опоздать бы.

Старший смотритель лениво жрал кашу, сыто причмокивая. Ему хорошо, у него пайка усиленная…

— Ну чё, дефектный… — обратился ко мне начальник. — Много нашёл?

— Да, мой господин! — таращу я на него глаза.

— Что «да»?

— Ничего не нашёл, мой господин!

— А чего тогда «да»?

— Да, мой господин!

— Придурок… — начальник презрительно икает. — Давай свой шагомер!

Я протягиваю ему коробочку шагомера, и начальник суёт её в прорезь контроль-машины. Машина коротко мигает огоньком — «норма сделана»

— Иди жри свою кашу и убирайся в свою вонючую нору! И чтобы я тебя тут не видел!

— Да, мой господин!

Я знаю — он с удовольствием лишил бы меня не только каши, но и воды, да не может. Если я сдохну, его для начала выпорют, а затем, возможно, и вовсе разжалуют в двенадцатизначные, а его номер будет носить новый начальник. Потому как висит он на волоске — четыре жмурика за короткое время. Не бережёт рабсилу, убыток!

Я замираю с миской каши в руках. На каком «во-лос-ке»? Я никогда, НИКОГДА не слышал подобного слова. Дикое, немыслимое слово, которое и выговорить-то невозможно! Похоже, болезнь крепчает…