Маленький дракончик плачет, бить его жалко, а тем более убивать. А он растет не по дням, а по часам. И вот он уже большой дракончик, и начинает совершенно без жалости жрать тебя. Впрочем, ладно: рано или поздно форменная блядь все равно превращается в бесформенную суку.

«У всякой дырки есть свой бублик», – произносит таинственную фразу Семен, когда речь заходит о женском поле.

Тогда, когда я ее знал, она совершенно не умела готовить. Оно и понятно, в тех заведениях, где ей пришлось работать, кулинарному искусству не обучают. Теперь ей не нужно учиться этому. Все рестораны города в ее распоряжении. Однако кому как не мне знать о ее патологической неуклюжести во всех вопросах, кроме секса. Трахаться – единственное, что она умеет делать хорошо. Эта сексмашина работает только на денежной массе. Тут она умеет подать себя (только потом забрать почему-то забывает).

Что ж, красивая женщина все делает понарошку (она может себе это позволить). Когда-нибудь мы с тобой, красавица, встретимся. А пока я не готов. Там, где было сердце, все еще продолжает ныть и болеть пустыня имени тебя, длинноногая сука!

В юности нет денег, но знаешь, куда бы их потратил. К старости зарабатываешь капитал, но уже и не знаешь, зачем он тебе, куда, на что его тратить.

Непреодолимое противоречие.

Абсурд бытия.

Горечь поражения.

А в школе, в первом классе, я говорил, что, когда вырасту, хочу стать клоуном в цирке. В нашем классе все хотели быть космонавтами, врачами, инженерами, военными. И вот мы стали взрослыми. Взрослыми клоунами, шутами гороховыми: космонавтами, врачами, инженерами, военными и прочими. Цирк уехал, а лицедеи остались. И только я один не грущу об этом.

Потом я влюбился в слово «Австралия» и стал собирать все, что так или иначе касалось этой удивительной страны: марки, монеты, открытки, книги, географические карты. В мечтах я уже жил там, на самом далеком континенте, среди странных животных и людей.

Сделанный из камня будет любить до смерти. Сделанный из плоти будет любить всю жизнь.

Опять крупный план. Отъезжаем…

Январь. Я бегу по центральной улице города мимо засыпанных снежком, как сахарной пудрой, деревьев. Крепкий сорокаградусный мороз пьянит. А снег под ногами хрустит, будто кто-то огурцом закусывает.

С неба падают белые мраморные снежинки. Они обрушиваются на головы прохожих, пробивают насквозь автомобили, убивают кошек и собак. Кошмар Микеланджело, месть Родена, мечта идиота.

Причем все снежинки круглой формы. Просто удивительно: ни одной квадратной или, там, треугольной, что ли. У Бога – никакой фантазии.

Здесь по старой части города я обычно срезаю угол, и вот она – родная редакция «Вечернего Волопуйска». Что новенького сегодня сочинят мои братья если не по крови, то хоть по типографской краске?

Раздеваюсь. В кабинете тоже прохладно.

– Бр-р, какая длинная эта зима.

– Зимы все длинные, – философски замечает Строчковский, – это лето проходит быстро.

Ставим с Мотей Строчковским электрочайник. И по пять капель чистого медицинского спирта – подарок медбратьев, о которых накануне Мотя сделал классный репортаж.

– …Ее звали Верка-Веранда, потому что она легко снималась, – рассказывает мне Мотя Строчковский, пока заваривается чай, – хотя, между прочим, она играла на кларнете в местной филармонии. Красивая такая, возвышенная. Говорят, действительно очень талантливая. Можно, кстати, завтра сходить послушать, она мне достала бесплатный абонемент на год на двоих. Так вот. У нее была такая удивительно клейкая слюна, что она могла ею склеивать все что угодно: ну там картон, дерево, фарфор и даже металл. И осколки потом невозможно было разорвать никакой силой!

Мотя делает паузу, подходит к мусорному ведру, смачно сморкается, руки вытирает о кусок газеты и продолжает:

– А знаешь, почему у нее была такая клейкая слюна? Потому что она трахалась только в рот. Больше она никак не могла удовлетвориться. Она отсасывала, пока ты не кончишь. Раз, другой раз, третий… Пока ты в конце концов не начнешь натурально трахать ее в рот. А слюна у нее была такая клейкая, потому что она кончала ртом, как другие бабы влагалищем, понимаешь? Научный феномен. Уникум. Мутация какая-то… В столовку пойдешь?

– Давай после летучки. Не будем будить в спящем редакторе нежного и ласкового зверя.

В городской многотиражке мне нравилась только одна вещь, а именно: там регулярно и без задержек платили зарплату. «Вечерний Волопуйск» находился на бюджете города, мэр областного центра и крупного морского порта денег для карманной газеты не жалел. Иногда я тосковал по высокому искусству и уходил в запой, как в поэзию, а в поэзию, как в запой. Что, как выяснилось, практически одно и то же.

Главный редактор Нестор Иванович Вскипин своей стрижкой под «горшок» и круглым рябым деревенским лицом с инородно смотрящимися на нем очками в модной оправе был похож на Иванушку-дурачка, закончившего заочно ветеринарные курсы. И теперь в его глазах была такая грусть, будто бы он тайно скучал по своим деревенским коровкам. Периодически он закрывался в кабинете с ответственным секретарем, доставал из сейфа бутылку водки, и они возвращались в своих беседах в благословенные и тихие застойные годы.

– Жизнь входит в нас, как музыка, – с грустью говорил редактор, обращаясь к ответсеку, – а выходит, как зловонный пердеж. Почему так?

– Наверное, таким образом сказываются особенности нашей профессии, – отвечал ответсек, задумчиво булькая по стаканам.

Главному редактору Нестору Ивановичу Вскипину газетный люд с незапамятных времен присобачил кличку Махно. И то сказать, нраву наш Нестор Иванович был вспыльчивого. Любил он и шашкой перед коллективом помахать, и головы на летучках порубить. И получалось это у него не хуже, чем у его исторического тезки (тот, настоящий батька Махно, тоже был Нестором Ивановичем). Разозлившись, он быстро закипал, как яма с дерьмом, в которую бросили пачку дрожжей.