Другие уже тянулись к нему и к Тимошкину с кружками – чокаться.

– Ну ладно, ребята, – сказал Сергей, – с Новым годом вас, ну и за победу в сорок втором...

«За твое здоровье, Танюша, – подумал он быстро, поднося кружку к губам, – и за ваше, мам, за всех вас...»

Он вытянул водку медленно, почти с наслаждением, чувствуя, как разливается по телу тепло. Вокруг было шумно, дымно, весело, и уже, склонив голову, прислушивался ротный баянист к сверкающему у него на коленях трофейному, невиданной красоты, аккордеону. Пьяных всерьез не наблюдалось – не тех масштабов выпивка, но настроение было праздничным. И не только от водки: уже третью неделю дивизия наступала, и за плечами у солдат лежали десятки километров отбитой у немца подмосковной земли...

Он быстро захмелел. Не сильно, а так, слегка. Больше всего ему хотелось сейчас положить перед собой Танину карточку – вот так просто сидеть и смотреть, смотреть... Наверное, никто бы ничего не сказал и никто бы не удивился; и все-таки он этого не сделает. Он лучше еще раз за нее выпьет. Один глоток...

Он расстегнул среднюю пуговку на гимнастерке, фотография, плотно завернутая в целлофан, покоилась в потайном клеенчатом кармашке, хитро приспособленном изнутри, против нагрудного. Кармашек этот он соорудил себе еще осенью, во время отступления. Он мог оказаться у немцев, раненный или убитый, и тогда они наверняка обшарили бы нагрудные карманы, а потайного могли и не заметить...

Он сунул руку за пазуху, нащупал карман. Пальцы его пробрались внутрь, ощутив теплую гладкую поверхность целлофана. Таня, Танюша...

– Ты чего, Дежнев, – строго окликнул его сидящий напротив старшина, – вошь, что ль, завелась?

Сергей смутился, вытащил руку:

– Да нет, это я так, товарищ старшина. Думал, бумажник потерял!

– А то гляди! – Старшина явно продолжал подозревать худшее. – Боже упаси – вошь заведется, на фронте это последнее дело...

– У его, товарищ старшина, невеста осталась в оккупации, – разъяснил маленький круглолицый Кузькин, всегда почему-то очень хорошо осведомленный о личных делах каждого. – А карточку ейную он при себе носит, вот и беспокоится все время, чтоб не обронить где невзначай.

– Ну, это дело другое, – успокоенно кивнул старшина. – Это правильно, это надо беречь. Все равно как личное оружие!

Как точно он это выразил, наш старшина. Ты ведь и есть мое личное оружие, Танюша, я был бы вдвое слабее, если бы не ты. Если бы не мысль о тебе, о том, что ты ждешь где-то впереди – все время впереди, все время где-то там, за линией огня. Когда брали Волоколамск, ты была в Волоколамске, а сейчас ты опять впереди – в Гжатске, в Вязьме, в Смоленске...

– Девкам в оккупации беда, – сказал кто-то. – Голодно, и на работы гоняют, и еще всякий небось сохальничать норовит...

– Чего девкам... Девка – человек вольный. Вот бабы с детишками, те действительно мучаются. Самой-то поголодать – это еще не голод.

– Бабам сейчас и в тылу не мед... А дальше и вовсе будет тяжело, как всех мужиков позабирают.

– У своих-то ладно, на людях и смерть красна. Те вот, что под немцем остались, тем не в пример тяжельше. А здесь как они теперь будут жить, ума не приложу... Немец все попалил, ни кола ни двора...

– Построят!

– «Построят»... Кто строить-то будет? Бабы да детишки только и пооставались.

– Никого, гад, не щадит. Ни баб, ни девчат, слышь. Дежнев, помнишь – деревню брали под Истрой? Девчонку там сняли с виселицы, помнишь, с газеты еще приезжал один – все расспрашивал?

– Помню, – не сразу отозвался Сергей.

Как раз этого он предпочел бы не помнить, но такие вещи не забываются. Это было всего две недели назад. Виселицу они увидели издалека. Чернобылов еще сказал: «Пойду гляну, чего там народ собрался». Потом вернулся туча тучей. «Сходи, – говорит, – и ты, чтобы на всю жизнь запомнил...»

Пожалуй, из всего, что пришлось повидать Сергею за пять месяцев фронта, самое страшное было именно там. До этого он видел людей и сгоревших, и утонувших, и растерзанных осколками. Но все это воспринималось как-то иначе. Может быть, потому, что до тех пор он видел убитых на фронте, все это были солдаты, мужчины, и каждый из них погиб, в общем-то, случайно. Осколок, который разворотил голову соседу, мог ударить на полметра левее, вот и все. Смерть на фронте всегда в какой-то степени случайна, и, может быть, поэтому с мыслью о ней легче примиряешься. На фронте ведь всякий становится немного фаталистом. Но в тот пасмурный день в маленькой лесной деревеньке перед ним предстало нечто более страшное: не слепая жестокость современной механизированной войны, а сознательная жестокость человека. Впервые в жизни он видел перед собой ее жертву. Человек погиб не от пули, не от огня, не от осколка, – человека замучили, и сделали это другие люди.

Это было чудовищно само по себе. Еще страшнее было то, что замучена была девушка, почти ребенок – лет семнадцати-восемнадцати, Таниного возраста.

Кто-то подлил в его кружку, брякнув своею: «Давай, Серега, шоб дома не журылись!» Маслюк, днепропетровец, почти земляк. Здесь-то украинского акцента почти не услышишь. А услышишь – приятно становится, будто весточку получил из родных мест. Он кивнул Маслюку, подняв кружку, отпил и потянулся чем-нибудь закусить, – никак не привыкнуть к этому трофейному пойлу.