Шрифт:
– Товарищ подполковник, – сказал он, улучив минуту, – одни сутки всего, а? Ну, на дорогу еще двое-трое суток, если с фельдсвязью получится – у редактора дивизионки знакомый в управлении воздушных перевозок, – долететь до Москвы, а там с Ленинградом сообщение вполне уже нормальное, мне говорили, «Стрела» даже ходит...
– Все пять суток и наберутся, а если тем временем приказ выступить на передовую? Ты что, не видишь, что фронт на Будапешт пошел!
– Да не будет нам приказа, товарищ подполковник, мы же месяц из боев не вылезали, пополнение только сейчас начали принимать – куда нас теперь на передок? Да и догоню я в случае чего, маленький, что ли...
– Выходит, маленький, если ума хватило такой безобразный рапорт подать. Нашел, понимаешь, время! Хватит, и слушать тебя не хочу, вот кончится война – женись хоть на трех сразу, как татарин. А покудова делом надо заниматься, а не котовать!
– Пока война кончится, убить могут, – возразил Дежнев, – я ведь только из этих соображений. Ребенка жалко, товарищ подполковник, в случае чего останется безотцовщиной, так хоть фамилию мою мог бы носить...
– А вот об нем раньше надо было думать! – Прошин снова стал свирепеть. – Раньше, покуда не заделали! Ну, чего молчишь? Думал ты об нем раньше, когда блудил?
– Никак нет, товарищ подполковник!
– То-то, что нет. И ты не думал, и она не думала, мамаша новоиспеченная... У-у-у! – Прошин потряс кулаком. – Недаром я этого бабья в армии на дух не переношу... Знаю, зачем они сюда лезут, блудливые вертихвостки!
– Товарищ подполковник, – выговорил сквозь зубы Дежнев, – рапорт мой вы можете порвать, но оскорблять жену свою я вам запрещаю...
– Что-о-о?! Ты в своем уме, капитан? Как это ты мне запрещать что-то можешь, а? Хотел бы я увидеть, как ты запретишь своему командиру!
– Ну так увидите! – уже не помня себя, пообещал Дежнев, пальцами подбираясь к кобуре. – Скажите еще слово и увидите!
– Мальчишка! – взревел Прошии. – Ты на кого хвост задираешь? Хочешь, чтобы я автоматчиков сейчас вызвал? Ну, совсем рехнулся – за пистоль уже хватается, гляньте вы на него. Нале-во кру-гом! Уйди с глаз, котяра бешеный!..
Черт, все испортил, все, повторял про себя капитан, сбегая по лестнице. Хорошо, если закатает под арест, а то ведь и хуже может быть... Черт, как не удержался, надо же, сам все испортил!
Одевшись, он нахлобучил фуражку и выскочил на улицу, не застегивая шинели. Было холодно, слякотно, выпавший два дня назад снег давно растаял, на душе было не то что мрачно – беспросветно. Строго говоря, конечно, в чем-то старик прав, можно было бы подождать до конца войны; можно было бы, но он чувствовал, что ему ждать нельзя. Боялся передумать, что ли? Нет, не то, не то... Паша написал «трудная дилемма», а она, в общем-то, не такой уж трудной оказалась – да какая тут вообще «дилемма», есть, что ли, другой выход? Другого выхода нет и быть не может, он это понял сразу, точно так же не было его и тогда, в июне сорок первого. Когда понимаешь, что надо, выбора нет и быть не может. Какой же выбор сейчас? Ну, допустим, сделал бы вид, что не было этого письма, что он ничего не знает, ни о чем не догадывается, – и что же? Дождаться конца войны, разыскать Таню, жениться – и жить-поживать, добра наживать? Зная, что где-то мыкается Елена с его сыном (может оказаться и дочка, но он почему-то уже уверил себя, что сын), – черт, да этого же врагу своему не пожелаешь, не то что себе...
...Можно, конечно, послать ей заверенное полковой печатью заявление в загс – вроде бы кто-то говорил, что есть сейчас и такая форма регистрации брака. Но ведь она, получивши такую бумагу без всяких объяснений, попросту ее порвет, а объяснять – нет, нечего и думать, письма у него никогда не получались, тем более когда дело такое тонкое. Что тут напишешь? Она, ясное дело, боится, чтобы он не подумал, что ребенком этим захотела его поймать; это как дважды два, иначе не скрывала бы. Как напишешь, чтобы поняла правильно? Не выйдет, и думать нечего, здесь надо приехать и поговорить. И то, можно сказать заранее, не сразу еще и согласится. Если согласится вообще. Да нет, вообще-то, должна, вообще-то, это ведь не только ее личное дело. А ребенок? О ребенке она думает? Его вдруг обожгло: а сам-то он подумал – о Тане? Не о себе, оказавшемся перед таким выбором, а о ней; ведь тут и Танина судьба решается, а не только его собственная, Елены и ребенка. Чем вся эта история обернется для Тани? «У-у, кобель», – простонал он.
Набегавшись по улицам, Дежнев вернулся на квартиру, почти уверенный, что за ним уже пришли. Федюничев сказал, однако, что нет, никто не приходил.
– А кто должен был прийти, товарищ гвардии капитан?
– Из комендатуры, патруль. На губе, похоже, придется мне посидеть... если не хуже!
Федюничев, не выразив удивления, поинтересовался, за что же на губу, а когда узнал, что капитан повздорил с полковым командиром, заметил глубокомысленно, что с начальством ссориться – все равно что против ветра малую нужду справлять.
– Раньше бы подсказал, философ, – огрызнулся Дежнев. – Водки там не осталось? Выдай мне сто грамм, и буду спать, пока не придут...
До вечера за ним так и не пришли, а утром прибежал писарек из полковой канцелярии – сказал, чтобы приходил за отпускным свидетельством и проездными документами.
На его счастье, погода была летная по всей Украине. «Дуглас» фельдсвязи, пристроиться на который помогли в редакции, за три часа долетел до Киева, там заправился и около семи вечера пошел на посадку в Москве, на Центральном аэродроме. Контроль был таким придирчивым и долгим, что Дежнев уже начал опасаться, успеет ли выехать сегодня, но ничего, успел – нашлась и попутка, так что уже в десять он был на Каланчевской площади, с достаточным запасом времени, чтобы отстоять еще небольшую очередь у воинских касс Ленинградского вокзала.