И если я попал в Чайнатаун пешком – у меня не было денег на такси и на прочий общественный транспорт, – то спрашивается, как в мгновение ока я мог очутиться на другом конце города, на пляже Спэниш-Бэнкс, и смотреть на целый корабельный город, Литтл-Конг, стоящий там на якорях и сияющий на солнце? Там кипела и бурлила необузданная индустрия обреченных. Насколько я мог судить, там люди продавали друг дружке морскую воду, но вкладывали в это все свои силы, и каждый из них мечтал в один прекрасный день окучить рынок. Когда на берег сошло несколько вьетнамцев, я перегнулся через парапет и попытался извиниться перед ними за то, что у меня не хватило духу стать Конрадом и тем самым разрешить политико-экономические проблемы, из-за которых они угодили в эту ловушку. Но помешал языковой барьер. Они не разговаривали на бейсике [12] , я не знал ни слова по-вьетнамски, и в итоге я каким-то образом купил у них баллончик со спреем без этикетки – с каким-то пойлом еще более дьявольского свойства, чем "Метакса". Может быть, они все-таки поняли, что я им хо тел сказать.

Я помню первый удар. Это трудно забыть даже человеку в моем состоянии – и после этого остался только крошечный обрывок воспоминаний. В реальность этого верится с большим трудом.

Я почувствовал, что меня знобит. Из-за этого мое сознание прочистилось настолько, что я заметил, что нахожусь на западной окраине Стэнли-парка, на полпути к верхушке очень и очень высокого дерева. Как я добрался до парка от Спэниш-Бэнкс пешком? Уговорил кого-то подвезти меня? Проехал "зайцем" на автобусе? Телепортировался? Не имею ни малейшего представления.

Оценивая все эти события ретроспективно, можно четко заключить, что я намеревался свести счеты с жизнью. По идее, ганимедцу больше незачем лезть на высоченное дерево на Земле. Поразительно, как мне только удалось забраться на такую высоту – ведь я в жизни не лазил по деревьям. Должно быть, меня отвлек потрясающий вид на пролив Джорджия и далекий остров Ванкувер, едва заметный на горизонте, а за ним – пролив Хуана де Фука, Тихий океан, а уж дальше – Владивосток.

Я не должен был замерзнуть – у меня одежда с подогревом, вот только, наверное, я забыл подзарядить ее. По идее, холоднее всего должно было быть лицу… но почему же холод двигался, опускался к шее? Только я успел догадаться, что это слезы, ручьи слез, как зазвонил мой мобильник. Я понял, кто это, но все же посмотрел на дисплей – так, на всякий случай. Вдруг бы это оказался представитель какого-нибудь крупного университета, где бы мне предложили стипендию и полный пансион.

Звонила, конечно же, Джинни.

Я прибавил громкость, чтобы лучше услышать ее голосовое сообщение.

– …пыталась дать тебе место и время, чтобы ты пришел в се… приспособился к ситуации. Я понимаю, из-за меня тебе о многом надо подумать… Я понимаю, почему ты убежал. Но я не могу больше ждать, я с ума сойду. Возьми трубку, Джоэль, нам нужно поговорить. Пожалуйста, возьми трубку. Возможно, я не смогу позвонить тебе еще раз, а если ты попытаешься позвонить мне, у тебя не… О господи! Я люблю тебя, Джоэль. Правда, люблю. Ты это знаешь. Просто дай мне…

Я вытащил из ушей наушники и отодвинул их от себя на вытянутой руке. Голос Джинни превратился в еле слышное стрекотание сверчка. Стало полегче. Если мне вообще тогда могло стать легче. Я с такой силой швырнул наушники, что они упали в море и утонули в проливе Джорджия. Ответ мой таков: больше никаких сверчков.

– "Убежал"? – пробормотал я. – Я вам покажу, как убегают, дамочка. Посмотрите.

И как я умудрился спуститься с этого дерева, ничего себе не сломав? Помнится, будто мне помогала стая лебедей, но эти воспоминания я категорически отвергаю. Однако лучшего объяснения у меня нет.

Как я уже сказал, после этого есть еще несколько обрывков воспоминаний, но не думаю, что, к примеру, возможно сделать это даже с самой покладистой козой. Невозможно – предварительно не заплатив.

А потом, с шокирующей внезапностью, с какой на летаешь на невидимую стену, я вдруг стал на все сто процентов трезвым и увидел какого-то урода, от которого разило лимоном и который смотрел мне в глаза, находясь всего-то сантиметрах в десяти от меня. Он смотрел мне в глаза так пристально и пытливо, что я почувствовал: он их оценивает по каким-то неведомым критериям.

Помешать ему я не мог, поэтому решил оценить его глаза. Сначала они показались мне глазами человека, настолько усталого, будто его долго и невыносимо мучили. Но, присмотревшись получше, я понял, что он всегда такой злой и что усталость просто приоткрывает его истинное обличье. Приглядевшись еще более внимательно, я открыл нечто новое. До того момента я думал, что злость – это всегда замаскированный страх. Однажды мне об этом сказал отец в обстоятельствах, которые трудно забыть, и я ни разу не имел возможности доказать, что это не так. Но вот теперь я видел, что злость этого человека хотя бы отчасти проистекает не из страха, а из стыда. Каким-то образом он бесповоротно провалился – настолько бесповоротно, что ему уже было нечего бояться. Его лицо говорило о том, что это моя вина, а еще больше об этом говорили его губы, но по глазам было отлично видно, что на самом деле это не так.

– Я наконец обращаюсь к разумному существу? – спросил он.

Едва за пятьдесят. Обветренное лицо. Изо рта – сильный запах лимона. Прокисшего лимона.

– Сомневаюсь, – ответил я. – Но я уже близок к тому, чтобы баллотироваться в парламент.

Он проворчал что-то невразумительное и отодвинулся. Я попытался последовать за его удаляющимся лицом, свалился со стула и, как следствие, выяснил, что до того сидел на стуле. Где же стул, mein herr [13] ? Да вот он, mon cher [14] . Ой, мамочки.