— А при чем тут мы? Мы с ними, практически, не общаемся.

— Ты знаешь, мне показалось, что Эльсур рассказывал всё это не только для мужчин, но и для меня. Даже, скорее для меня.

— То есть, для меня? — уточнил Артур.

«Это становится занятным, — подумал он, разглядывая пышнотелых ангелов на потолке. — Хан что-то задумал. Прямо говорить не хочет, а на дружбу намекает. Интриги, интриги… С другой стороны, нам с Казанью делить нечего: и друг от друга далеко, и дел общих почти нет. Тут вон с Таллинном цапаемся, новгородские буянят, купцов давеча поколотили, короче, со своими бед по горло…»

— Твои ребята стали хану возражать, — вполголоса продолжала Надя, водя указательным пальцем по мужниной груди, — убеждали его, что Качальщики вовсе не против заводов, если не сливать грязь в реки, и высаживать деревья, и всё такое… Они разбуянились, тебя защищали. Рассказывали ему, сколько ты в Питере мастерских запустил, и про свет на улицах, и про паровики, и про биржу. Хан слушал, слушал… Знаешь, как он слушает: глазки прикроет, сам кругленький, вот и кажется, что добренький. Так он их слушал, пока не выдохлись, а после сказал, что и сам всё это знает.

Сказал, что в Питере полно татар и что сам он у нас на бирже деньги оборачивает, и даже казанские рубли готов нашими заменить. И вообще, про губернатора Кузнеца он слышал много хорошего, но жить теперь они будут своим умом.

Тут он опять, вроде как погромче заговорил, чтобы я слышала. Он сказал, что жить надо так, как завещали деды. Тогда все сытые будут, и раздоры кончатся. И тут такое на нас погнал… И про то, что в Питере гулящие девки в кабаках нагишом пляшут. И про то, что ты такие кабаки со спальнями разрешил, и налоги с них в казну берешь. И про то, что у нас девкам и бабам курить на улицах не запрещают. И про то, что у нас тех мужиков, кто с другими мужиками милуются, не топят, как у них, и причиндалы им не режут… Вот, говорит, приезжали гости с юга, там всё строго, потому и народ не балует. Гулящих палками да камнями бьют, и школы только при мечетях оставили, потому что от школ самый большой вред идет.

И мы, говорит, скоро у себя так сделаем, дайте срок. А иначе, сказал он, вернутся времена Большой смерти. Тут стало так тихо… Сам знаешь, всуе Большую смерть поминать негоже.

«Это с чего, такие страсти? — спросили наши. — Лет десять, почитай, уже масок никто не носит, а дети так и не помнят, откуда Большая смерть взялась».

«Это и плохо, — сказал Халитов, — что не помнят. Большая смерть пришла к людям, когда они на бога плюнули, и стали жить как скоты. Я слышал, — говорит он, — что у вас, в Петербурге, в школах до того дошли, что лекарихи девок без стыда учат, как с мужчинами ложиться. А еще я знаю, что у вас не трогают тех, кто жует траву и курит зелье, и вместо того, чтобы бить их насмерть палками, отправляют к Хранителям, на лечение. И что на такое грязное дело лекарей сам губернатор подбил. А с того, мол, началась Большая смерть, что стыд потеряли».

— Черт возьми! — вскипел Коваль. — Что же он валит всё в одну кучу? Я пытаюсь возродить половую гигиену, при чем тут бордели и анаша?

— Ну, наши так и сказали, что мол, против срамных болезней учат, чтобы детки здоровые были. Мамочек-то всё больше становится, тьфу-тьфу… А хан отвечает, что от такого учения весь вред и пошел. Что жили их предки в святости, и дочерей своих в узде держали, пока с запада такая вот гниль не поперла. Приезжали к нему-де люди от Карамаза. Книги древние показывали да газеты. Там так и написано, что… Сейчас вспомню, как же это? Что, мол, духовники Востока призывали людей вернуться к тра-ди-ци-ям, а власти их не слушали и раздавали бабам резину, чтобы детей лишних не было. И про мужеложцев написано было, и про девок кабацких. Будто имамы говорили, что таких надо плетками бить и из городов гнать, тогда зараза бы не пришла в дома к правоверным. Но имамов не слушали, потому что деньги были у злодеев…

— Н-да, старая песня… Но я же общался с Эльсуром, он не был таким отродоксом…

— Не знаю уж, кем он не был, но мне там не понравилось. И в городе не понравилось, а в деревне и подавно. У них и так мало кто древние книги разбирает, а теперь девчонок вовсе по домам сидеть заставили, им только хозяйством заниматься позволено! Слушай, Артур, я потом гуляла по городу, по базарам… Да не беспокойся ты, не одна же, с охраной. Я с женщинами говорить пыталась. Они дикие все, забитые, как чингиски, ничего не понимают. Сидят девчонки молоденькие, картошку или рыбу продают, половины слов не выговаривают. Сначала я думала, что это у них крестьянки такие, в лесу живут, потому что… А потом во дворце с женами Эльсура познакомилась, и с другими женами, начальников всяких… Развлекать меня пытались, люди-то добрые, ничего не скажешь, но они совсем…

— Хочешь сказать — глупые?

— Нет, почему глупые? Но я вот как думаю, Артур, ведь женщин примерно половина. И у русских половина, и у чухни, у норвегов, и у татар, у всех… под лавкой держать. Чтобы со двора ни ногой, и самим с ребятами знакомиться нельзя, и грамоте нельзя, даже считать не учат…

— Наденька, им виднее, как у себя жить. Мы не можем их ни заставить, ни переделать.

— Так ведь, эти самые девочки, кто сейчас под лавкой рыбу чистит и с чужим парнем словом не может перекинуться, потому что палками забьют, они же потом мамочками станут. Они же дикие совсем. Чему они детишек-то научат, ежели половина народа в дикости застрянет? Как они сыновей поднимать будут?

— Хороший вопрос, — хмыкнул Коваль. — Глядишь в корень… Так и поднимут. Такими же, всесторонне развитыми, членами общества… Слушай, наши там не передрались? — озабоченно спросил он. — И почему мне не доложили, что обратно захватили переселенцев?

— А что тут докладывать? — удивилась Надя. — Ничего такого нового. Наши караванщики, всякий раз, как оттуда идут, человек двадцать русских в Питер прихватывают. Много оттуда народу уехало, бояться стали. Но полковнику-то чего драться? Наоборот, на охоту съездили, отоспались…