Говорят, вместе с Булатом ушла эпоха. Подозреваю, что печальное событие масштабней.

Историки привычно ведут века от цифры к цифре. Но чем первый год столетия лучше пятого или пятнадцатого? XIX век, если говорить без учета календарных рамок, открылся Пушкиным, а завершился Толстым. XX – начался трагическими предчувствиями Блока и закончился последней песней Булата.

Начавшемуся двадцать первому веку понадобится свой пророк. Хочется верить, что он уже родился. До сих пор России везло, гении принимали свечу из рук друг у друга: еще писал Пастернак, уже писал Окуджава.

Однажды меня позвали в «Современник» на просмотр «для своих». В фойе, естественно, полно знакомых. Ритуальные вопросы «Как дела?», ритуально отвечаю «Нормально» – а что еще скажешь в толкотне? Да ведь только такой ответ и подразумевается.

Между тем, дела мои далеко не нормальны. И крепнет в груди раздражение, и все противней врать. Наконец, решаю: хватит! Следующему скажу, как есть.

И надо же, чтобы следующим оказался Булат! Не успев внутренне перестроиться, именно ему резко отвечаю: «Плохо!»

И тут же толпа порознь вталкивает нас в зал. Вот уж глупо получилось!

После спектакля на выходе, у наружных дверей, вижу – Булат. Оказывается, ждет меня.

– А что у тебя плохо?

– Да ладно, Булат, извини, сам справлюсь…

– Может, чем помочь?

Иногда пишут, что у Булата были кавказские понятия о чести. Насчет кавказских не знаю. Но московские дворы с малолетства жестко учили именно этому – своих никогда не бросать.

Сейчас в моде свободная застройка, дворов все меньше.

Интересно, сохранится в Москве дворовый кодекс чести или останется только в песенке про Леньку Королева?

Булата иногда называют романтиком, и в слове этом слышится легкий оттенок снисходительности – мол, стихи прекрасные, но жизнь, увы, гнет свое. А он и сам признавался: «Просто мы на крыльях носим то, что носят на руках».

Да, романтик, конечно, романтик. Но вот вопрос: почему иная романтика легко шагает через века, оставляя за спиной ветшающие законы суровой действительности? Разве не наивны, не оторваны от грозной реальности были заповеди первого пророка: не солги, не укради, не убий! Да гляньте вокруг – и лгут, и воруют, и убивают. Однако скольких людей, никогда не читавших Библию, удержала от подлого поступка неуправляемо звучащая в мозгу древняя то ли команда, то ли просьба: «Не убий!»

Говорят, нынешняя молодежь почти не знает песен Булата. Возможно. Но это уже не имеет значения. Светлые пророчества поэта прочно вошли не только в сознание, но и в подсознание, в генетический код России, в то, что называется совестью народа. Так ли важно, кто именно в душе человека тихо произносит «Не убий»? Важно, что – не убьет.

Когда сообщили, что Булат в парижском госпитале, я не воспринял это как последний звонок. Ведь и прежде он попадал в больницы, но всегда выходил на своих ногах. На вопросы отвечал, что теперь все в порядке, причем, таким тоном, словно речь шла о мелочи, вроде утерянной и найденной зажигалки. А через несколько дней донесся от кого—то из соседей голос Булата: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет» – тут горло и перехватило…

Потом попытался понять, почему именно песня связалась с трагедией. Все просто – в последние годы голос Булата по ящику практически не звучал. Вот если какой—нибудь из титомиров не спеша рассказывал о своем новом клипе – это нормально.

Интересно: хоть теперь—то косноязычных завсегдатаев маленького экрана совесть кольнула под ребро?

Как—то спросил Булата:

– Почему ты теперь редко поешь?

Он ответил:

– Я, в принципе, вообще не пою. Просто однажды что—то пришло, и года полтора пел с радостью. А потом опять ушло…

Не знаю, как в молодости, но для зрелого Булата процесс творчества был несравнимо важнее внешнего успеха. На самом гребне небывалой популярности он вдруг свернул в сторону, начал писать прозу: тонкую, мудрую, удивительную прозу. Но не петь все равно не получилось, потому что слава плотно обступила со всех сторон и не отпускала. Миллионы людей ждали и требовали его голоса – попробуй, откажись! Это было что—то вроде рэкета славы. Имелись, видимо, и чисто житейские соображения: проза не песня, тут уж начальство всегда могло наложить железную лапу. А песни давали хоть и не великий, но регулярный заработок, позволявший кормить семью и писать ту же прозу. Так что пел Булат почти до конца своих дней.

Для России получилось лучше. Для Булата – не знаю.

Впрочем, кого из пророков спрашивали, удобно ли ему нести свой крест?

На сцене Вахтанговского, в красивом дорогом гробу Булат был не похож на себя – строгий, даже суровый. Собственно, это был уже не он. Стоя у гроба с повязкой, я думал, как нелепо в данном случае звучит название этого ритуала – почетный караул. Ведь это не ему почет, это его королевский подарок всем нам, от Войновича и Аксенова до Чубайса с Немцовым – в последний раз позволить быть рядом с собой. Было жалко, больно, горько, что он уже не живой и никогда не будет живым, что навеки отлучен от простых житейских радостей, вроде солнца или дождика, как сегодня, или легкого вина, или беседы на кухне за чаем, или молодых женщин, которые с каждым поколением становятся все красивее и отнимают всякую возможность примириться со старостью и смертью. Но вот ощущения оборванности жизни, обрубленности пути – не было.