«Э, нет! – говорил он при этом. – Напев не годится. Слишком это тягуче, да и запутанно! А тут что? Песня дровосека, идущего домой из лесу? Хороша! Слишком веселая, говоришь ты? А разве бог запрещает людям веселье? Нельзя же отдавать все прекрасное дьяволу!»

Уж чего не придумают церковники, чтобы привлечь народ!

Итак, – продолжал Лазиус, – до сих пор я рассказывал вам, как простая песня превратилась в церковный хорал. А теперь послушайте, как хорал вновь превратился в светскую песню, на этот раз боевую и опасную для угнетателей.

В ту пору в стране было неспокойно. Со всех концов поднимались возмущенные крестьяне. Измученные нищетой и голодом, произволом своих властителей, они собирались толпами – уже не только для того, чтобы обсудить свою жизнь. То здесь, то там вспыхивал «красный петух» – из зажженных деревень поднимался сигнал ко всеобщей крестьянской войне.

Нельзя сказать, чтобы самому Иоганну Вальтеру жилось легко. Но ему и в голову не приходило, что можно возмутиться против отношений, которые, как ему внушали, установлены богом. Еще менее допускал он, чтобы песня, а тем более церковный хорал мог помочь в этой борьбе.

Однако жизнь доказала ему другое.

Ранним утром – это произошло через полгода после его свадьбы с Мартой – он был разбужен шумом, криками, громким пением. Выйдя из своего дома, он увидел множество возбужденных людей, вооруженных косами, вилами, топорами. Они стремительно шли вперед и громко пели. И Ганс Вальтер узнал один из своих хоралов.

На широком просторе, на вольном воздухе, в устах смельчаков, поднявшихся на смертельную битву, песня звучала по-новому. Теперь это был призывный гимн. Нельзя было противиться его зову: всё новые и новые голоса вливались в могучий хор.

А Иоганн Вальтер стоял в стороне потрясенный. Он сочинил эту мелодию в одиночестве, на закате солнца, погруженный в мечты. Теперь же он думал: точно ли это его собственная песня? Не сам ли он незаметно подслушал ее в народе, где она жила, меняясь и мужая, пока наконец не вылилась в мощный гимн восстания?

Старый пастор монотонно прочитал начало проповеди. Органист начал хоральное вступление. Для этого ему обычно отводилось несколько минут, после чего, отыскав нужную страницу в молитвеннике, прихожане начинали петь. Но органист, как видно, забыл о времени. Стоя на кафедре, пастор с недоумением поглядывал в сторону органа. Самого органиста, разумеется, не было видно, но по самой музыке, радостно заполнившей все углы церкви, молящиеся догадались, что играет не тот старик органист, которого они слушали в старой церкви, а кто-то другой.

То были вариации на тему хоральной песни. Прекрасная мелодия реяла в вышине; она была так проста, что хотелось тут же повторить ее, но так величественна, что никто не решился на это. Звуки неслись к куполу, а оттуда словно разливались по церковному залу. Никому не пришло бы в голову, что эта мелодия была одним из напевов шестнадцатого столетия, если бы не история, рассказанная недавно философом Лазиусом у порога церкви. Но теперь у многих возникла мысль: уж не был ли то гимн Иоганна Вальтера, проникший в церковь двести лет назад? С тех пор народные восстания были подавлены, в церкви распевали другие хоралы– жидкие, тягучие, ханжески смиренные. Но тот, изгнанный из храмов, бодрый, смелый напев продолжал жить в народе. В течение двух веков он звучал, то теряясь, то снова всплывая, то без слов, то со словами, весьма далекими от первоначальных слов гимна. И казалось, что скрытый за органом, невидимый органист арнштадтской церкви воскресил старинный боевой гимн, развив его по-новому – живо и смело.

С каждой минутой становилось яснее, что это был новый органист – старый не мог так играть.

Откуда появилась эта мелодия? Нашел ли ее органист в сборнике? Или, подобно Гансу Вальтеру, подслушал ее в народе?

Музыка гремела под сводами. Раздался последний аккорд, но органный отзвук еще долго длился. И тут как раз солнце хлынуло в окна, и весь зал засиял в лучах.

После этого пастор продолжал свою речь. Прихожане с нараставшим нетерпением ожидали следующей музыкальной вставки. Она была так же прекрасна и мужественна, как и первая. Но больше органист не играл в то утро. Как выяснилось, ему было приказано не злоупотреблять предоставленным временем, ибо церковь – так сказали ему – «не опера и не городская кофейня, куда жители приходят развлекаться».

После окончания церковной службы удалось увидеть органиста: он проходил через церковный двор. Это был юноша лет девятнадцати, довольно плотный, сильный на вид. Черты его лица были крупны, но хорошо и тонко очерчены. Казалось, он никого не замечал и смотрел прямо перед собой темными, блестящими глазами. Он прибыл в Арнштадт недавно, но кое-кто из горожан знал его. Это был потомок многочисленного рода музыкантов, Иоганн-Себастьян Бах.

Он любил приходить в церковь по утрам, когда там никого не было. Один вид органа, похожего на величественное здание, с его трубами, увеличивающимися к середине, напоминающими колонны, приводил Себастьяна в волнение. Он играл один в пустой церкви и впервые наслаждался этой возможностью. Ни в Люнебурге, куда он уехал подростком, ни позже в Веймаре, где он недолго служил в герцогской капелле, ему не приходилось пользоваться этим благом – играть на органе так долго и беспрепятственно. Теперь он мог упражняться ежедневно, кроме воскресений и праздников.

В восемнадцать лет Себастьян играл на трех инструментах: клавесине, скрипке и органе. Орган привлекал его более всего. Недаром отцы церкви прибегали к этому инструменту, чтобы усилить свое влияние. Орган звучал, как целый оркестр! Самый его звук создавал впечатление неизбывной мощи. Стихийность и сдержанность в равной степени удавались виртуозу, постигшему тайны органа. Не позволяя Себастьяну вволю играть по утрам в пустой церкви, начальство ограничивало его во время богослужений. Ему не раз указывали на то, что церковный органист не должен воображать себя артистом. Если люди приходят в церковь не молиться, а слушать музыку, то это уже само по себе грех. Но так как доходы в церкви не уменьшались, а увеличивались после появления нового органиста, то Баха пока не очень донимали запрещениями, и в некоторые воскресные дни он мог радовать своих слушателей хоральными прелюдиями и фантазиями свободного стиля.