– Я согласен… – пролепетал Шварц уже в полном изнеможении.

Лекок нагнулся и потрепал его по щеке.

– Давно бы так! – произнес он, на этот раз с чистым каннебьерским акцентом. – Значит, договорились, Жан-Батист?.. Тогда так. В два часа ночи ты должен уйти из Кана через Воссельский мост и пройти около одного лье по алансонской дороге. Ровно в три часа я буду ждать тебя в лесу справа от дороги, не доходя до немецкой деревни… До скорого, старина, и не за бывай, что я сказал, чтобы все было точно… Нн-о, пошел, Красавчик!

Красавчик встрепенулся и стрелой помчался по дороге, в то время как прислуга, мамаша Брюле, папаша Брюле и их потомство кричали напутствия вслед уехавшим. В июне темнеет поздно, и было еще светло, когда Лекок и ретивый бретонский скакун покинули подворье «Отважного петуха», оставив беднягу Шварца в плену тревожных размышлений.

Господин Лекок, держа в зубах зубочистку, с победоносным видом щелкал кнутом, спускаясь по небольшим улочкам к реке. Ох, этот шустрый молодчик! Он одаривал улыбками девиц, он посылал воздушные поцелуи торговкам, стоявшим в дверях своих лавок, успевал перекинуться остротой с мальчишками и кричал: «Поберегись, папаша!» – когда встречные уступали ему дорогу.

И его действительно хорошо знали. В городе только и разговору было, что о ларце, купленном у него богачом Банселлем, об этом сказочном сундуке, которому и грабители нипочем и который сам хватает мошенника за руку, как жандарм! Уж эти парижские фокусы! И другие городские богатеи начали подумывать о том, чтобы приобрести такую полезную вещь. Но сейф стоил дорого, и переговоры занимали немалое время. В Кане не было известно имя «Бертье и К°», и говорили попросту: «ларец Лекока». Так что Лекок был человек знаменитый.

Завидев повозку, люди думали: «Вот и Лекок едет продавать новые ящики. Этот дело знает и своего не упустит».

Когда господин Лекок в сумерках выезжал из Кана по Воссельскому мосту, сотни людей были свидетелями его отъезда.

Конечно, само по себе это почти ничего не значит, потому что в конце концов можно ведь и вернуться. Но мелкие детали – это ручейки, которые образуют большие реки.

Пока еще не совсем стемнело, господин Лекок гнал свою лошаденку крупной рысью, приветствуя каждого встречного. С наступлением темноты, отъехав от города примерно на три четверти лье, он остановил повозку у дверей постоялого двора, чтобы на виду у всех, кто там был, зажечь свои фонари.

– Славная лошадка, – сказал трактирщик, похлопывая Красавчика по крупу.

– Он таким ходом до самого Алансона доскачет, – бросил в ответ господин Лекок. – Трогай! Но-о-о!

В пятистах шагах от трактира дорога поворачивала; справа от нее чернели заросли конских каштанов. Сразу после поворота Лекок резко остановил свою лошадь. Он огляделся и прислушался, но дорога была пустынна. Тогда он соскочил с повозки, взял Красавчика под уздцы и повел его в гущу зарослей по дорожке столь узкой, что повозка едва проходила по ней. При первой же возможности они свернули с тропы. Красавчик, которого хозяин с силой тащил за собой, продирался сквозь заросли каштана и волок за собой повозку. При свете дня ее можно было легко увидеть, но в темноте все, что находилось за пределами дороги, было полностью скрыто от глаз.

Лекок освободил свою лошадь от упряжи, отвел ее еще на двести или триста шагов и привязал в самой чаще зарослей. Затем он вернулся к повозке и, не мешкая, сменил свои щегольские клетчатые панталоны на синие бумажные штаны с потертыми коленями. Вместо элегантного дорожного сюртука он облачился в полотняную куртку, а на голову надел грубую шапку из рыжей шерсти и надвинул ее на глаза.

Странный вид для любовника, спешащего на свидание!

Затем он снял сапоги и надел мягкие туфли, а сверху – грубые башмаки с подковами.

Можно с уверенностью сказать, что даже его возлюбленная могла бы пройти мимо, не узнав его. Лекок отправился в путь. Он являл собой совершенный образчик кальвадосского обывателя, наполовину крестьянина, наполовину горожанина.

Он вышел на дорогу и грузно зашагал по направлению к Кану. Было половина десятого.

Около десяти часов из лавки торговца антиквариатом, расположенной на той самой площади Акаций в квартале Сен-Мартен, где жил полицейский комиссар Шварц, вышел некто в крестьянской куртке и рыжей шерстяной шапке. Передвигался он совершенно бесшумно, так как был обут в мягкие туфли.

Он быстро пересек площадь и достал из-под скамьи пару больших башмаков с подковами.

Когда пробило десять, этот человек уже вышагивал по тротуару, звеня подковами своих башмаков; и вот он очутился на площади Префектуры, где звучали последние аккорды оркестра братьев Франкони. Представление заканчивалось. Человек в синих бумажных штанах, потертых на коленях, серой куртке и шерстяной шапке уселся на каменную тумбу на углу собора и стал ждать. Одним из первых из цирка вышел комиссар полиции Шварц и сразу же направился к кварталу Сен-Мартен. Человек пошел за ним на некотором расстоянии. На половине пути к дому, на улице Вильгельма Завоевателя, к комиссару полиции робко приблизился скромного вида молодой человек, который, казалось, хотел его о чем-то просить. Мужчина в рыжей шапке прибавил шагу. А комиссар полиции нетерпеливо и сухо выговаривал бедняку: