Баронесса держалась позади Домерга, который поднял подсвечник так, чтобы падающий отвесно свет позволял как следует рассмотреть лицо спящего юноши.

– А как же вы узнаете правду? – обеспокоился слуга. – В том письма сказано про медальон или про какой-нибудь знак?

Госпожа Шварц не отвечала, Домерг, обернувшись, увидел, как изменилось ее лицо, и чуть не выронил подсвечник из рук.

– Вам плохо! – испуганно воскликнул он.

Баронесса остановила его жестом, указывая одной рукой на свет, другой на дверь. Слуга передал ей подсвечник и вышел. Она осталась с Мишелем наедине, застыв в недвижимости, с горячечным взором, устремленным на его лоб под копной разметавшихся волос, и вдруг прикрыла глаза, будто охваченная внезапным страхом. Мишель шевельнулся. На полуоткрытых губах появилась улыбка. Баронесса отставила подсвечник, схватившись обеими руками за сердце. Затем вынула из кармашка пеньюара акварель, изображавшую молодого человека, и принялась поочередно вглядываться то в выцветший портретик, то в бледное лицо спящего. Судя по всему, она явилась сюда, чтобы произвести это сравнение.

Когда она снова взяла подсвечник, из груди ее вырвался глубокий вздох. На пороге госпожа Шварц обернулась, чтобы еще раз сквозь слезы взглянуть на детскую улыбку спящего юноши. В свои покои она вернулась подавленной и захваченной какой-то серьезной мыслью. Домерг застал ее сидящей в спокойной позе, но он видел прекрасно, как она обессилена. Он принялся сокрушенно приговаривать, обращаясь к самому себе:

– Разве можно так расстраиваться из-за того, что было до свадьбы! Ведь господин барон не девица… И что ж плохого в том, что он решил обеспечить пареньку будущее? Госпожа баронесса так добра! Можно устроить их обоих, мадемуазель Эдме и его… Славная будет парочка!

Неужели госпожа Шварц обнаружила пресловутый знак или драгоценный медальончик, так часто являющийся в театрах? Об этом Домергу так и не довелось узнать никогда. Его просто-напросто отослали спать, как будто ничего особенного не произошло этой ночью.

Баронесса бодрствовала до утра. Иногда на лице ее возникала улыбка, и прекрасные глаза влажнели. Два-три раза вслед за именем Мишель с губ ее срывалось имя графини Корона – кажется, оно внушало ей страх. Пряча акварельный портретик в средний ящик своего секретера, она чуть слышно произнесла:

– Он полюбит… Может быть, уже полюбил…

Всему в этом мире положен предел, даже отлучкам камеристок: мадам Сикар вернулась от крестной матери на рассвете, распространяя вокруг себя мужественный запах сигары.

На следующий день госпожа Шварц решила посетить замок, который покупал супруг. Она отправилась туда на омнибусе, словно простая мещаночка. Во дворе почтовой конторы баронессе удалось взглянуть на прославленного Трехлапого, ей показалось, что калека окинул ее долгим пристальным взглядом.

У баронессы не было конфидентов, а мраморное спокойствие прекрасного лица редко выдавало тайну ее замыслов.

Замок Буарено был куплен, жизнь в доме Шварцев вошла в спокойное русло. Все шло своим заведенным и таким обычным порядком, что Домерг начинал спрашивать себя, не приснилось ли ему ночное приключение. История умалчивает о том, была ли отправлена в отставку коварная. Мирабель.

Тем не менее несмотря на внешнюю гладь, появилось в этом доме кое-что новое: в нем зарождалась страсть, чреватая многими бедами. Первый результат ночного похода баронессы мог показаться неожиданным: в их салоне стала часто бывать редкой красоты молодая женщина, которая прежде не пользовалась симпатиями хозяйки, – графиня Корона, землячка баронессы, к тому же связанная с ней дальним родством через почтенного старца полковника Боццо-Корону.

Дамы сближались друг с другом с дипломатической осмотрительностью, словно две могущественные державы, которым надлежало поделить сферы влияния.

Графиня Боццо-Корона отличалась красотой странной и дерзкой, корсиканского, как уверяли знатоки, типа. Ее огромные глаза с глубоким и сверкающим взглядом помнились многим, хотя находили, что разрез их слишком широк для деликатной бледности ее лица; так или иначе, про эти глаза говорили.

К разряду модных женщин графиня не принадлежала, поскольку не гонялась за модой, требующей специальных забот. Зато мода гонялась за ней – она была богата, красива, носила звучное имя, жила отдельно от мужа, авантюриста и прожигателя жизни: ходили слухи, что он пал слишком низко, хотя никто не брался разъяснить, в чем именно состояло его падение.

Впрочем, она вполне могла обойтись и без титула мужа – полковник Боццо-Корона, знаменитый филантроп, как дружно называли его все газеты, чей дворец, расположенный на улице Терезы, мог считаться настоящих хранилищем многих шедевров, приходился ей дедом.

Банкир Шварц имел финансовые отношения с полковником, доверенным лицом которого выступал господин Лекок. Странные происходят вещи в Париже с некоторыми репутациями! Трубным голосом возвещалось о добродетелях полковника Боццо-Короны, газеты наперебой распевали ему дифирамбы, правда, сильно смахивающие на медицинские бюллетени, – полковник был стар, как Мафусаил, что обеспечивало ему дополнительное почтение. При всем том некие сомнительные волны расходились от этой громкой славы добролюбца и филантропа.

У полковника было на Корсике обширное поместье, расположенное в окрестностях Сартэна, доставшееся ему от жены, умершей более полувека назад.

Чуть ли не официальное признание, которым Париж окружил столетнего старца, подточенное смутными, не нашедшими четкой формулы подозрениями, бросало двойной отсвет на красавицу графиню. Тайна лишь усугубляла ее очарование. Ни один голос не поднимался никогда, чтобы обвинить в чем-либо графиню Корона, однако имелось достаточное количество охотников, готовых выступить на ее защиту: с энтузиазмом говорилось о законности ее богатства и о прочности ее положения. Похвалы в адрес графини звучали ответом на неведомо откуда исходившие клеветнические слухи.