— Пропал Асташенков, — ржали на Пустыре.

А потом революция — одна и другая, потом гражданская, потом голод, потом продразверстка, потом нэп — каждый год, как жизнь и как смерть, и вот уж Асташенков вернулся и вновь богат и возможен, и всех маркиз как ветром сдуло, а с четвертой они опять встретились, как с судьбой.

— Разверни, — сказал Асташенков кучеру. Тот со свертка бумагу ободрал, не жалея, а там деревянный футляр, коричневый, лаковый.

— Невестку позови, — сказал Асташенков. — Подарок ей.

— Таня, выйди. Тебе гостинец, — окликнул дед.

Таня вышла, увидела футляр и ахнула. Асташенков футляр отстегнул, — швейная машинка «Зингер», черная и буквы золотые.

— Слыхал я, ты портниха… Паша Котельникова говорила, царство ей небесное. Бери инструмент.

— Погоди… — сказал дед. — Как понять?

— Бери, — сказал Асташенков Тане. — Сейчас твоя работа пойдет. И заработки, и клиенты приличные. — И кучеру: — Иди прочь, надымил. Пролетку бы не угнали.

Кучер плюнул длинно на цигарку, кинул на пол и вышел.

— Вот хамье, — сказал Асташенков. — Ну что обмерла? Уноси.

— Погоди, Таня… — сказал дед. — Ну а чего ж ты хочешь за дорогой подарок, товарищ хозяин? Денег у нас нет.

— Работой расплатится, — сказал Асташенков. — Жене пошьет, племянницам. Маркизе вот, если попросит.

В том году будто полегчало. Конечно, барыги с цепи сорвались, но и по-старому было нельзя.

— Моды я принесу, — заверила Маркиза. — За это плата отдельная.

Не поверил дед ни одному слову и все ждет.

— А почему Таню выбрал? Портних не стало?

— Почему, почему… — сказала Таня и в машинку вцепилась. — Мама им рассказала, как я могу шить.

— Ну?… — говорит Асташенков. — Чего непонятного-то? И к тебе дело есть, Зотов. Мне в библиотеку чего интересного достанешь — неси, понадобится…

Ну вот, проясняется.

— Мне и сейчас одна нужна.

— Какая же? Иди, Таня…

Таня футляром накрыла машинку, чудо сияющее, и унесла прочь, как перышко, — своя ноша не тянет.

— А нужно мне — Мани, манихейцы, — сказал Асташенков. — В русском издании.

— Что это тебя на философию кинуло? Или на ересь? — спросил дед.

— Да не меня, — сказал Асташенков. — У нее брат журналист. Ему для работы, — и кивнул на Маркизу.

«И веришь, Петька, накатил на меня каприз, как на беременную бабу. Чую — нельзя давать. Почему? Не знаю. Но говорю: „Нет у меня“».

— Ладно врать. Не жидись. Я всех букинистов обошел, Миронов сказал: у тебя есть.

А Миронов любую книгу помнил, если мелькнула. Знаток наивысший у букинистов.

— Господи! — сказал дед. — Шуму-то! И книга не старинного издания. Адвокаты читали да зубные врачи.

— Да вот видишь, понадобилась ее брату. А у тебя есть.

— Нет, Миронов великий знаток, а и он не бог.

— При чем тут бог? — сказала Маркиза. — Назовите цену. У вас же она есть!

— А я говорю — нету!

— Вот что, не дури, — сказал Асташенков и оглядывается. — А Петька твой где, красный партизан?

«И тут до меня, Петька, дошло…»

— Великий Мани, значит? Манихейцы? Сильно нужно?… И брат журналист… И бабу привел… Не иначе Петьку, бабника, охмурять… Тане «Зингер» принес…

А за дверью глухо. Таня притихла как мышь и не дышит.

— Таня ни при чем, — сказал Асташенков. — Это дело отдельное.

— А нету Петьки, — говорю, — на бирже воюет.

Они засмеялись облегченно — сначала Маркиза, потом Асташенков. Смекнул, что работы нет, тоже заулыбался.

— С кем воюет-то? — спрашивает.

— Похоже, что с вами, — говорю. — С тобой, Асташенков, и с тобой, красавица.

— Нет… — сказала Маркиза. — Мы невоюющие…

— Верно… — сказал дед. — Вы гнездящиеся.

Смех медленно умолкал, и улыбки деревенели.

Начиналась обыкновенная злоба, но они еще удерживались.

— Ладно, старик, — сказала Маркиза. — Не говори пустяков. У нас есть книжка, перед которой и ты не устоишь. Мы меняться пришли.