Немой взял у нее авоську, и они пошли по бесконечному керамическому и кафельному переходу.

Зотов посмотрел на часы и пошел встречать Новый, 1960 год.

Над Москвой пылало ночное зарево. Но завтра, когда погаснут фонари, над городом встанет с перстами пурпурными Эос.

Куда ей деться!

Эмоции, знаете ли, страстишки, нервишки…

Автор обещает в дальнейшем ко всему подходить трезво.

Шестидесятые годы наступили и от кибернетики в восторге.

Об чем волноваться?

«Ах, хорошо бы этот балда Сапожников оказался прав, — думал Зотов, — и пустота бы оказалась не пустота, а другая материя и, может быть, даже живая. Тогда бы ко многому надо было искать другой подход». Чудо? При чем тут чудо? Что непонятно, то и чудо. Пока не выяснится. Тайна — другое дело. Тайна — это не вопрос веры. Верю, не верю — не в этом дело. Что подтвердится, то и правда. Однако Зотов по опыту жизни и чтения знал, что такие догадки могут бесконечно валяться в пыли до полного забвения. Правда, история идет с ускорением. Так что как знать.

Ясно одно. Если две тысячи лет призыв любить друг друга почему-то не сработал, значит, и к жизни, и к злу, и добру нужен иной подход.

А потом Зотов включил телевизор «КВН» с линзой, в которой дистиллированная вода содрогается. Из аптеки. И сквозь линзу он увеличенно глядел на Римскую недавнюю Олимпиаду, где ликовало человеческое тело. Видел Рим — вечный город и девушек в кринолинах — вошли в моду юбки врастопырку, и девушка становилась как цветок — идет, покачивается.

А потом Зотов смотрел в окно, как Санька свою первую девочку провожал до соседнего фонаря.

Саньке, правнуку Зотова, четырнадцать лет. И ей столько же. В кринолине. Как цветок девочка.

Зотов глядел на них из окна, они не видели. Хорошенькие, как собачата. Только одинаковые очень. Почему из этого ничего не получается? Жаль. Прощаются. Она оглянулась и удивилась, что он не оглядывается. Хотела идти дальше, но остановилась и стала смотреть ему вслед. «Дурачок ты, правнук, я бы, пожалуй, оглянулся… Н-да, приглядывай не приглядывай, а если она за него возьмется — ему не устоять».

Тут Санька позвонил в дверь. Зотов ему открыл. Тот бегом в комнату, смотреть в окошко, от которого Зотов отошел. «Нет, друг, уже ушла. Теперь жалеет, что не попробовали поцеловаться. Сейчас самый раз ему спросить — как это бывает? А никак. Но до чего отвечать неохота…»

— Дед…

— Ну?

Сейчас он попросит сказать правду, и только правду, а правду как раз говорить не годится. Мало ли как у Зотова было, не у всех же так?

— Отвали, а? — говорит Зотов.

— Дед…

— О господи…

— Дед, ты помнишь, как ты первый раз целовался?

— Я много раз целовался, — увиливает Зотов.

— Нет, самый первый… Что ты почувствовал?

— На пустыре стоял шалаш из листьев. Возле него жгли костры. Мы с ней туда влезли на минуту. Если в одну сторону смотреть — был виден нужник, в другую — монастырь.

— Нужник — это туалет?

— Туалет это клозет, пур ля дам, а нужник — это очко, сортир, понял? Ничего ты не понял. И от него запах. От монастыря тоже. Ладан и дерьмо — так на всю жизнь и запомнился первый поцелуй. Ничего из этого не вышло.

— А почему очко? — спрашивает. — Что такое «очко»?

— А что такое монастырь?

— Народное творчество… Памятник… Не так?

— Так… Мы там, в шалаше, пробыли две-три минуты. Потом она убежала. Хватит с тебя?

— Нет… Неважно, где это было. А что ты почувствовал? Самый первый раз…

Ладно, думает Зотов, скажу.

— Что-то мокренькое, — ответил Зотов.

Он кивнул и сказал серьезно:

— И у меня так же.

Господи, неужели жизнь — это что-то мокренькое?

«…Передаем сообщение ТАСС! О первом в мире полете человека в космическое пространство!..»

— Ура!.. — неистово закричала площадь.

Всего два века тому назад, в 1761 году, когда Венера проходила мимо Солнца, Ломоносов писал: «Появился на краю Солнца пупырь», — а в дедов юбилей Юрий Гагарин в космос вырвался, и дед орал:

— Вот так вот!.. Ясно?!. Вот так вот!.. Парнишечка мой золотой!.. Вырвались!.. Волхвование!..

И отец Санькиной подружки был немало смущен этим мистическим восклицанием по поводу научно-технического факта.