Потому что каждого человека должен кто-то ждать, беспокоиться, оберегать, а его, оберегающего всех — некому…

Пощупав нос, несостоявшийся жених хрюкнул от радости, подхватился с колен и кинулся наутек, забыв поблагодарить и помня лишь собственное унижение и повинного в этом человека… нет, не человека — проклятого колдуна, каким давно не место в его родных краях.

Он выбрал уютное местечко под раскидистой березой, растянулся на ворохе сухой листвы, вкусно пахнущей осенью и, закрыв глаза, слушал, как падают листья. Тихий неумолчный шелест, как напутственный шепот проплывающим в небе журавлиным стаям, растворил в себе остальные лесные звуки. Не слышно было ни далекого чириканья воробьев, ни легкого топотка спешившей по своим делам лисицы, ни скрипа колодезного ворота в ближайшей деревне, обычно разносившегося за версту. Звуки растворились, но не исчезли — лишь напомнили, что мир един и, если отбросить повседневную суету, на миг забыть о конечности собственной жизни, остановиться, замолчать и прислушаться, то поймешь, что мир течет не вокруг тебя, а сквозь. И ты значишь для него не больше и не меньше, чем один-единственный лист из бесчисленной свиты листопада. И потому не стоит разделять листья на кленовые и осиновые, красные и желтые, матовые и глянцевые. И потому волк, бегущий лесной тропинкой, ничем не лучше ворона, парящего в небе, но и ничем не хуже человека, забывшего о своем родстве и с теми, и с другими…

Он лежал и слушал, постепенно растворяясь в этом торжественном, немного печальном, убаюкивающем шелесте, и сам не заметил, как заснул.

И уж тем более не слышал, как тихо плакала ясноглазая волчица, свернувшись клубочком в опустевшем логове.

Страсти вокруг ворона и ушибленного ребенка, который не подтверждал и не опровергал отцовских россказней, а на все расспросы хныкал или просился домой, стали помаленьку утихать, и вовсе утихли бы, не прибеги из-за гумна растрепанная, простоволосая девица, известная потаскуха, зело падкая на чужих парней и мужей.

— Ой люди, людечки! Люди добрые! Спасите-помогите, моченьки моей нет, совсем помираю! — Слезно надрывалась она, хватая односельчан за рукава и вороты. Те отстранялись, вырывали руки.

— Ноженьки тяжелеют, глазоньки закрываются, свету белого не вижу! Пришла смерть моя неминучая!

Кто-то из молодых парней высказал вслух причину столь внезапного умирания, дружки загоготали, старшее поколение сурово цыкнуло на зубоскала.

— Была я в поле, стога метала. — Отдышавшись, более-менее связно поведала девка. — Притомилась, легла в соломе соснуть — глядь-поглядь, черный волк скачет, да такой страшенный, что у меня руки-ноги отнялись, ни закричать, ни ворохнуться!

Смех и шутки прекратились. Больше года в округе бесчинствовал волкодлак, каждое полнолуние собиравший кровавую жатву с окрестных деревень. В этой недосчитались уже трех человек.

— Вскочил волк мне на грудь — и давай одежду рвать, невтерпеж ему. — Меж тем, продолжала девка. — А у меня оберег на груди висел, коник костяной на шнурке крученом. Он его, не глядя, пастью хватил, да как взвоет! Соскочил волк, ровно вару на него плеснули, перекинулся через голову, и гляжу — не волк это вовсе, а наш ведьмарь, чтоб ему лихо! Ах ты, говорит… — девка замялась, вспоминая нехорошее слово, пожалованное ведьмарем, -…коль мне не досталась, так и никто тебя не получит. Помрешь, говорит, вскорости, а я тогда по душу твою приду.

Вот тут-то люди загудели, как потревоженные медведем пчелы. Одно дело — бездоказательный синец не шее, и совсем другое — волкодлак, подлинное чудище, чьи злодеяния перевалили за второй десяток душ.

— Точно, он волкодлак и есть!

— Кому же быть, как не ему!

— Сельчане-то все на виду, а он, как бирюк, из лесу неделями не вылазит. Что ему волком перекинуться!

Алеся, решительно работая локтями, выбилась в передние ряды и звонким, вздрагивающим от волнения голосом перекрыла шум толпы:

— Неправда ваша, дяденьки! Как вам не стыдно человека за глаза оговаривать?! Да я сама этого волкодлака видела — в гае на полянке лежит, весь как есть мечом порубленный! Хотите — сходим и глянем!

Девушку поддержал седой, как лунь, старичок, опиравшийся на узловатую необструганную клюку:

— Дело, дитятко, говоришь. Не гоже звериное обличье в вину ставить; иной и в человечьем почище зверя будет. Ворон — птица мудрая, заповедная, ее глазами боги на нас, грешных, смотрят да меж собой решают, кого судить, а кому воздать. Волки же и вовсе Гаюновы слуги, леса и всякой живой твари блюстители. Отродясь не бывало, чтобы волк кого зазря жизни лишил.

— Старый, как малый! — Презрительно бросил кто-то из мужчин, и все засмеялись. — У меня волки той зимой трех ягнят уволокли, так что мне теперича — в пояс им кланяться, шапку ломать?

— Волки твоему хозяйскому недогляду не виновники. — Не сдавался старичок. — У них своя справедливость — за весами бытия глядеть неусыпно, в каковых чашах на одной жизнь, на другой смерть обретается; сколь на одной чаше убудет — на другой сей же час прибавится, и ежели обратно ее не стронуть — пойдет чаша вниз да и опрокинется, а вместе с ней и все сущее прахом развеется…

Но его уже не слушали. Вылез вперед Алесин лже-жених, нарочно перемазанный кровью, да еще нос для пущей важности плоским камнем студивший, и в нос же загнусавил:

— Вот, гляньте, люди добрые, что ваш переворотень навзвешивал! Чуть жизни не лишил из-за сущей безделицы — позавидовал, что меня бабы любят, а его, пекельника — нет!

— Неправда! — Вырвалось у пораженной Алеси. — Не слушайте его, он все врет, не так дело было! Он сам меня убить хотел!

— А кого слушать-то — тебя, что ли? — Подступился к ней жених, заставляя отшатнуться — уж больно страшным показалось его заляпанное кровью, искаженное мстительной злобой лицо. — Ты же дурочка, блаженная! Кому ты нужна, кто о тебя руки марать станет? Волкодлак, и тот побрезговал!