— Пойдем сейчас? — нетерпеливо спросила Сантэн.

Дважды за последние дни, когда останавливались и разбивали лагерь, Сантэн забиралась на вершину ближайшей дюны и смотрела в сторону материка. Однажды ей показалось, что она видит на фоне вечернего неба очертания далеких гор, и захотелось побыстрее уйти от этого однообразного приморского пейзажа в загадочную глубину.

— Пойдем сейчас? — возбужденно повторила она. Подошедший к костру О’ва насмешливо рассмеялся.

— Обезьяне не терпится встретиться с леопардом, — сказал он, — но стоит послушать ее крики, когда она его встретит!

Х’ани неодобрительно защелкала и повернулась к Сантэн.

— Сегодня мы отдыхаем. Ночью начнем самую трудную часть пути. Ночью, Нэм Дитя, ты поняла? Сейчас отдыхай.

— Ночью, — повторила Сантэн.

— Теперь отдыхай.

Но Сантэн ушла из лагеря и снова поднялась по скользящему песку на вершину дюны.

В четырехстах футах под ней две крошечные человеческие фигуры на берегу казались незначительными точками.

Сантэн вгляделась в местность и увидела, что дюна, на которой она стоит, всего лишь предгорье перед гигантскими песчаными горами, встающими перед ней.

Их цвет постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, потом в светло-коричневый и кроваво-красный, но за дюнами Сантэн опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока она стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантэн невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.

Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Х’ани и О’ва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а его жена создавала новое ожерелье, выбирая из расколотого страусового яйца кусочки и обтачивая их с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой она осторожно сверлила в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.

Глядя, как она работает, Сантэн вспомнила Анну. Она снова встала и вышла из лагеря, и Х’ани, оторвавшись от нитки бус, посмотрела ей вслед.

— Нэм Дитя несчастна, — сказала она.

— Вода в бутылках и пища в животе, — ответил О’ва, заостряя очередную стрелу. — У нее нет причин быть несчастной.

— Она тоскует по своему клану, — прошептала Х’ани. Старик не ответил. Оба молчали, вспоминая тех, кого оставили в мелких могилах в дикой пустыне.

— Я теперь достаточно окрепла, — вслух сказала Сантэн, — и научилась выживать. Я могу не идти с ними дальше. Я опять поверну на юг и пойду одна.

Она неуверенно осеклась, пробуя представить себе, каково это будет, и одно-единственное слово помогло ей принять решение.

— Одна, — повторила она. — Если бы Анна была жива, если бы мне было к кому идти, я могла бы попробовать. — Она опустилась на песок и удрученно обняла колени. — Пути назад нет. Придется идти вперед. Жить как животное, как дикарка… жить с дикарями. — Она взглянула на лохмотья, едва прикрывавшие ее тело. — Я должна идти не знаю куда. — Отчаяние угрожало полностью поглотить ее. Приходилось бороться с ним, как с живым противником. — Я не сдамся, — бормотала она, — вот не сдамся, и все, а когда это закончится, никогда больше не допущу ничего подобного. Я никогда не буду мучиться жаждой, не буду голодать, носить лохмотья и вонючие шкуры. — Она посмотрела на свои руки. Ногти обломаны чуть ли не до мяса, под ними грязь. Сантэн сжала руку в кулак, чтобы не видеть их. — Никогда. Мой сын и я никогда больше не будем ни в чем нуждаться, клянусь!

Уже под конец дня она вернулась в примитивный лагерь под дюнами. Х’ани взглянула на нее и улыбнулась, как мудрая маленькая обезьяна, и Сантэн почувствовала прилив внезапной нежности.

— Дорогая Х’ани, — прошептала она, — ты все, что у меня осталось.

А старая женщина встала и пошла ей навстречу, неся в обеих руках ожерелье из кусочков скорлупы страусового яйца.

Она встала на цыпочки, через голову надела на Сантэн ожерелье, старательно расправила его на груди девушки и заворковала, довольная своей работой.

— Оно прекрасно, Х’ани. — Голос Сантэн прозвучал хрипло. — Спасибо, большое спасибо. — И неожиданно расплакалась. — А я назвала тебя дикаркой! Прости меня. Вы с Анной — самые милые и дорогие мне люди.

Она нагнулась, чтобы их лица оказались вровень, и с отчаянной силой обняла Х’ани, прижалась виском к морщинистой, обветренной щеке старухи.

— Почему она плачет? — спросил от костра О’ва.

— Потому что счастлива.

— Глупее некуда, — высказал свое мнение О’ва. — Думаю, эта женщина повредилась умом.