– Вон!

Появился аббат Бодо, сурово уставился на придурковатых, те исчезли, понесли свое гавканье дальше по другим комнатам и коридорам.

– Дочь моя, – обеспокоенно промолвил аббат, – во дворце в самом деле появился пес приблудный.

– Вы исповедник или собаколов? – уколола его Евпраксия.

– А что, если он бешеный? Опасность прежде всего для вас, дочь моя.

Ведь женщина беззащитна пред дьявольскими стихиями.

– Это просто гадкая затея Заубуша.

– Но все видели, как пес вбежал в замок следом за королем Конрадом.

– Выдумки! Не мог Конрад привести какого-то бешеного… Отче, вас прислали?

– Меня прислал сюда долг.

Снова влетели Шальке и Рюде, снова загавкали, запаясничали; следом за ними вошел Заубуш.

– Мы нигде не можем найти этого проклятого пса, ваше величество, – развел руками барон.

– Я о том вас не спрашивала, барон, – холодно заметила Евпраксия.

– Простите, ваше величество. Про пса у меня вырвалось невольно. Вас просит к себе император.

– Не слишком ли поздно?

– Для императора время ничего не значит.

– Скажите ему, что мы поговорим завтра.

– Он просит вас немедленно… У него уже… – Заубуш немного помолчал, смакуя то, что должен был добавить, потом сказал:

– У него уже король Конрад. Они оба просят вас.

– Вам нужно пойти, дочь моя, – вмешался аббат Бодо.

– А как же будет с ночной молитвой? – съязвила Евпраксия.

– Молиться никогда не поздно.

Она позвала Вильтруд и пошла в императорские покои. Приставленные Заубушем рыцари факелами освещали переходы. Еще метались по дворцу люди, все искали и не находили таинственного пса. Императрица шла гордо, высоко подняв голову в светящейся короне волос. Вильтруд с трехсвечником пугливо держалась чуть позади Евпраксии; где-то возле императорских покоев умело отстала, отстали и все другие, дальше не смел идти никто, кроме Евпраксии.

В большом тронном зале, тускло освещаемом из углов толстыми свечами, Евпраксия застала двоих: отца и сына. Генрих отослал свою неотлучную тень, свидетели были нежелательны; император сидел на троне, выгнувшись вперед, раскорякой какой-то, руки свисали чуть ли не до пола, глаза впились неподвижно во что-то невидимое. Конрад стоял сбоку, высокий, тонкий, духом своим будто не здешний. Оба взглянули на вошедшую Евпраксию, один – самоуглубленно, однако внимательно, другой – мутно-неистово, а она шла сразу к двоим и ни к кому из них: лицо нервное, резкое, глаза, нос, губы – все резко очерченное, словно рвется вперед, нападает блеском, яркостью, выражением нетерпения. Оба невольно подались к ней, хотя мгновенно, подсознательным чутьем оба догадались: не к ним она идет и никогда не пойдет к ним. Конрад принял эту догадку покорно и бессильно, как принимал все в жизни. Генрих не примирялся с поражениями, не мог и не умел примиряться. При взгляде на эту бесконечно влекущую к себе женщину открылось – нет, не дано ему узнать прилива былой своей мужественной силы, не испить ему больше никогда оттуда, где цветет сад и бьют ключи, для него там нет уже ничего. Постиг сразу, острым своим умом, но примириться с этим не мог.

– Вы нашли пса, император? – насмешливо спросила она.

Вопрос невинный и вполне естественный, если иметь в виду суматоху во дворце. Но Генриха встряхнуло, будто под ним земля закачалась. Он соскочил с тронного кресла, раскорякою встал напротив Евпраксии, по-бычьи наклонив голову, испепеляя взглядом. Она же не сгорала от этого огня и в соляной столб не превращалась, была возмутительно живая и прекрасная, неистребимая, неподвластная его силе, его власти, его жестокости.

– Вот пес! – взвизгнул император, неуклюже повернулся верхней половиной туловища в сторону Конрада, откинул и руку туда, будто пытаясь достать длинной своей рукою. – Вот твой пес, ты сука, ты…!

Он выругался страшно, впервые так выругался при ней, хотя то, что делал с нею когда-то, было отвратительней всякой брани. Евпраксия растерялась, грязное слово толкнуло ее в грудь, она попятилась. Генрих уловил движение, подскочил к Евпраксии вплотную, вцепился в ее волосы, такое было впервые, когда она обнаружила его глухоту! Потащил к Конраду, зашипел в лицо:

– Иди к нему! Иди! На лежку! На совокупление! На…

Она вырвалась, отбежала от разъяренного Генриха, но он гнался за нею, тянул к ней загребущие руки, страшный, осатанелый, неотвязный.

– Нашли пса твоего! – хрипел он яростно. – Так отдайся ему! Не хочешь императора, хочешь пса!

И все гнался за нею, неотступный, как смерть, а тот, сын, совсем побледнел, устрашился, не сумел, не умел защитить ни молодой женщины, ни себя самого, не шевельнулся, голоса не мог подать, и Евпраксия женским чутьем нашла тот единственный способ защиты, который еще мог помочь ей, единственный способ, последнюю попытку отбиться от ненавистного императора теперь, может, и навсегда. Вдруг остановилась, повернулась лицом, отважно встретила глазами его глаза, закричала, перекрывая его хриплый клекот:

– Чего ты хочешь? Чтобы я сказала прямо? Ну, что ж… Да, я готова отдаться ему! Я отдамся ему, слышишь: ему, не тебе! Не тебе! Не тебе! Не тебе!

Генрих будто ждал этих слов. Не растерялся, будто обрадованно кинулся к Конраду, схватил его за руку, потянул к Евпраксии.

– Слышишь: она готова тебе отдаться! Чего ж ты стоишь? Беги и ляг с нею! Я позову камерариев, пускай они помогут тебе взойти к ней на постель!

Конрад был холоден, как снег в горах. Спокойно высвободился из цепких рук Генриха, тихо произнес: