Из Тетуана, куда уже прибыл генерал Милан д'Астрай, пришло новое воззвание: Война без пощады, война без правил, война на уничтожение объявляется бациллам марксизма, но не забыт, впрочем, и гуманитарный аспект, как явствует из слов генерала Франко, заявившего, что он пока не взял Мадрид, ибо не хочет проливать кровь ни в чем не повинного населения, добрый человек, что тут скажешь, это вам не Ирод какой-нибудь, уж он-то никогда не прикажет избивать младенцев, а дождется, когда они вырастут, не желая брать греха на душу и обременять ангелов небесных. Немыслимо было бы, если эти добрые ветры из Испании не произвели бы должного действия в нашей Португалии. Ходы сделаны, карты на стол, идет честная игра, пришло время узнать, кто с нами, а кто — против нас, заставить врага проявиться или, по причине его отсутствия или особой скрытности — самому на себя донести, чтобы мы выяснили, не трусость ли, не умение ли маскироваться, не чрезмерное ли тщеславие или страх потерять свои крохи, привели его под сень наших знамен. Иными словами, национальные профсоюзы организуют большой митинг против коммунизма, и едва лишь сделалась известна эта новость, как содрогнулся весь наш социальный организм, стали печататься воззвания, подписанные патриотическими обществами, дамы, поодиночке или объединясь в комитеты, — приобретать билеты, а в видах укрепления духа кое-какие профсоюзы, например, булочников, продавцов, служащих отелей, провели свои съезды, и фотографии запечатлели, как их участники вскидывают руку в салюте, репетируя свою роль в ожидании великой премьеры. На съездах этих зачитывают и встречают овацией темпераментно составленные манифесты, содержащие изложение позиции и исполненные оптимизма по отношению к будущему нации, о чем можно судить вот по этим наугад выбранным фрагментам: Национальные профсоюзы гневно отвергают коммунистическую ересь, трудящиеся, объединенные идеями национально-корпоративного государства, идеалы латино-христианской цивилизации, национальные профсоюзы обращаются к Салазару, отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, национальные профсоюзы признают незыблемым и вечным фундаментом всего социального, политического и экономического устройства общества частную инициативу и частную собственность, ограниченные рамками социальной справедливости. А поскольку борьба у нас общая и враг у нас один, испанские фалангисты отправились на радио и отправили всей стране послание, где славили Португалию за полноценное участие в искупительном крестовом походе, хотя в этом утверждении содержится историческая неточность, ибо опять же даже малым детям известно, что мы, португальцы, уже несколько лет как двинулись в этот поход, но уж таковы они, испанцы, руки у них загребущие, за ними нужен глаз да глаз.

Рикардо Рейс за всю свою жизнь ни разу не был на политическом митинге. Причину такого в душе взлелеянного невежества искать следует в особенностях темперамента и полученного им воспитания, в своеобразии вкусов, тяготеющих к античным образцам, а равно и в известной стыдливости, и тот, кто в должной мере знаком с его творчеством, без труда сыщет путь к объяснению. Однако общенациональный гомон, гражданская война, идущая поблизости, сумятица, царящая в той части города, где манифестантам указано место сбора — арена для боя быков на Кампо-Пекено — высекли из его души искорку любопытства: интересно же, как тысячи людей стекутся слушать речи, какие фразы и слова встретят они рукоплесканиями, когда и почему, сколь убеждены будут говорящие и внимающие, каковы будут выражения их лиц и жесты, и заметим, что заслуживающие внимания перемены произошли в душе Рикардо Рейса, от природы так мало склонного к исследованиям. Он отправился на митинг пораньше, чтобы занять место, и на такси, чтобы прибыть поскорее. В конце августа по вечерам еще тепло. Трамваи, пущенные по специальным маршрутам, до отказа набиты людьми, они гроздьями свисают с подножек и с братской сердечностью переговариваются с пешеходами, а те, в ком пламень патриотизма горит сильнее, провозглашают здравицы Новому Государству. Развеваются флаги профсоюзов, но по причине безветрия — плохо, и потому знаменосцы встряхивают их, чтобы видны стали цвета и эмблемы, вся корпоративная геральдика, еще кое-где запятнанная республиканскими традициями цехов и гильдий. Рикардо Рейса, вступившего на арену, напором людской волны отнесло и прибило к синдикату банковских служащих, носивших все как один голубую нарукавную повязку со знаком креста Христова и буквами SNB [72] , и несомненно, что столь непреложное достоинство патриотизма искупает любые противоречия и сглаживает любую неловкость, вроде этой вот — в том заключающейся, что банковские клерки выбрали себе в качестве знака различия крест, на котором распяли того, кто в оны дни изгнал из храма торгующих и менял — цветочки, ныне сменившиеся такими вот ягодками. Для них важно лишь, что Христос не уподобился волку из басни — тому самому, кто был так легок на помине и кто, сознавая возможность ошибиться, все же драл нежных ягнят, щадя и взрослых, а потому жилистых баранов, в которых они со временем могли бы превратиться, и овец, производящих их на свет. Раньше все было намного проще, любой человек запросто мог стать богом, а теперь мы уже безнадежно упустили время, когда еще можно было спросить себя, из самого ли источника вытекли взбаламученные воды или кто-то замутил их впоследствии.

Цирк скоро будет заполнен. Но Рикардо Рейс успел занять хорошее место на солнечной стороне, что не имеет никакого значения, поскольку сейчас все объемлет вечерний мрак, а хорошо это место тем, что находится не так далеко от трибуны, чтобы не видеть лица выступающего, и не так близко, чтобы нельзя было обозревать всю картину. Продолжается внос знамен и вход профсоюзов: первые — сплошь национальные, вторые — лишь в малой своей части, но, само собой разумеется, даже не придавая излишнее значение величественному символу отчизны, увидим мы, что находимся среди португальцев, более того — без ложной скромности — среди лучших из них. Скамьи уже забиты, только на арене теперь остается место, самое место знаменам и штандартам, оттого, должно быть, их там такое множество. Звучат приветствия людей, друг с другом знакомых и друг с другом соотнесенных, а те, кто по пути сюда кричал: Да здравствует Новое Государство! — и много таких — неистово вскидывают руку, без устали вскакивают и садятся, чуть только внесут очередную священную хоругвь, как они уже опять на ногах и отдают древнеримский салют, простите за назойливое повторение, их простите, да и нас тоже, о témpora, o mores [73] , столько усилий приложили Вириат с Серторием [74] , чтобы выкинуть из страны имперских оккупантов, ибо империя эта была незаконна де-юре, а для признания этого де-факто должно было бы хватить завещания оккупированных, так, говорю, старались они — и вот теперь Рим вернулся в образе их же потомков, а лучший способ господства — это, несомненно, купить человека собой, а иногда и покупать не надо, отдается если не даром, так за бесценок, за полоску ткани на рукав, за право носить — или нести? — крест христов, напишем на этот раз со строчной буквы, чтобы скандал был не столь громким. Оркестр, чтобы скрасить ожидание, играет тем временем лучшее из своего репертуара. Появляются наконец официальные лица, поднимаются на трибуну, всех охватывает дикий восторг. Гремят залпы патриотических криков: Португалия, Португалия, Португалия, Салазар, Салазар, Салазар, но этого не ждите, он приходит лишь туда и тогда, куда и когда считает нужным, этот митинг — не его уровень, а что до Португалии, то она здесь, и ничего удивительного — она повсюду. Справа от трибуны, на пустовавших до сей поры скамьях, теперь, порождая зависть у местных, рассаживаются представители итальянских фашистов в черных рубашках, украшенных какими-то орденами, а слева — представители германских нацистов в рубашках коричневых и при галстуках с зажимами в виде свастики, и все они вытягивают руки к толпе, которая отвечает тем же и так же, пусть пока еще не так ловко, но с огромным желанием научиться, и в эту минуту входят испанские фалангисты в уже известных нам голубых рубашках — три разных цвета и один истинный идеал. А зрители уже опять повскакали на ноги, в небеса летят восторженные клики на универсальном языке рева, наконец-то удалось унять вавилонское столпотворение с помощью одного лишь жеста, немцы не знают ни португальского, ни испанского, ни итальянского, испанцы — ни португальского, ни итальянского, ни немецкого, итальянцы — ни португальского, ни испанского, ни опять же немецкого, зато португальцы прекрасно говорят по-испански: usted — когда обращаешься, cuanto vale — когда приценяешься, gracias — это по-нашему будет «спасибо», но когда все сердца бьются в унисон, достаточно, чтобы каждый крикнул на своем языке: Смерть большевизму! С трудом удается восстановить тишину, оркестр троекратным уханьем турецкого барабана начинает военный марш, и объявляется первый оратор, рабочий Морского Арсенала Жилберто Арротейя, а уж чем и как его улестили, знает только он и его искушение, за ним от имени Португальской Молодежи выступает второй — Луис Пинто Коэльо, и тут-то начинает выявляться истинная цель этого митинга, поскольку выступающий внятно и доходчиво ратует за создание националистического ополчения, третий оратор — Фернандо Омень Кристо, четвертый — Абел Мескита, представляющий профсоюзы Сетубала, пятый — Антонио Кастро Фернандес, который в недалеком будущем станет министром, шестой — Рикардо Дуран, звание его — майор, а призвание — выступать на митингах, и произнесенную речь он по прошествии нескольких недель повторит в Эворе и тоже — на арене для боя быков: Мы собрались здесь, окрыленные и спаянные патриотическим идеалом, чтобы сказать и показать правительству страны, что являемся верными продолжателями дела наших героических предков, героев, открывших новые миры нашему миру, пронеся до самых отдаленных его уголков святую веру и стяг нашей империи, а также — и что когда позовет труба, ну, там, рожок или горн, мы все как один, сплотимся вокруг Салазара, гениального человека, посвятившего свою жизнь беззаветному служению отечеству, и наконец седьмым по счету, первым по значению вышел на трибуну капитан Жорже Ботельо Мониз, вышел и обратился к властям с просьбой создать гражданский легион, который, подобно Салазару, посвятит себя исключительно служению родине по мере своих слабых сил, и здесь будет очень уместно вспомнить старинную притчу о семи ивовых прутьях, которые так легко сломать по одному и которые, собравшись вместе, образуют связку или фасцию, а эти два слова только в словарях означают одно и то же, и неизвестно, кому принадлежит данная реплика, хотя нет сомнений в том, кто ее повторяет. При упоминании гражданского легиона толпа — ну, разумеется, как один человек — снова встает, ибо пишется «легион», а произносится «мундир», говорится «мундир», а подразумевается форменная рубашка, и осталось только решить, какого она будет цвета, но во всяком случае, здесь не место для таких решений, а не то скажут, что мы собезьянничали, и все же она не может быть ни черной, ни коричневой, ни голубой, а белый цвет — такой маркий, а желтый — цвет отчаяния, в лиловом пусть ходит архиепископ, от красного упаси нас Бог, вот и остается разве что зеленый, а чем плох зеленый? — скажут нам щеголеватые юноши из Португальской Молодежи, которые в ожидании форменной одежды ни о чем другом и думать не могут. Митинг идет к концу, обязательство выполнено. Без сутолоки и толчеи движется к выходу толпа, поскольку это португальская толпа, кое-кто еще кричит «ура!», но уже не так зычно, самые рачительные знаменосцы сворачивают свои знамена, надевают на них чехлы, гаснет большая честь прожекторов, и теперь света ровно столько, сколько нужно, чтобы публика не заблудилась. Заполняются вагоны специально арендованных трамваев и автобусы, предназначенные для тех, кто приехал издалека. Рикардо Рейс, который все это время провел на открытом воздухе, с небом вместо крыши над головой, чувствует настоятельную потребность продышаться, глотнуть свежего воздуха. Пренебрегая появляющимися время от времени таксомоторами, на штурм которых тотчас устремляются прочие участники митинга, он — вот уж точно: в чужом пиру похмелье — пересекает проспект, оказавшись на противоположном тротуаре, и всем видом своим показывая, что вовсе не оттуда, откуда все, а оказался здесь совершенно случайно, и нам ли не знать, сколь богат наш мио на совпадения. Пешком он пройдет через весь город, где нет и следа патриотического действа — обгоняющие его трамваи идут своими маршрутами, такси дремлют на площадях. От Кампо-Пекено до Санта-Катарины — километров пять с гаком, с чего это нашему доктору, обычно не склонному к долгим пешим прогулкам, вздумалось ноги бить? Он и вправду сильно натрудил ноги, а, придя наконец домой и открыв окно, чтобы выветрить застоявшуюся духоту, вдруг понял, что всю дорогу до дома не думал о том, что видел и слышал, хоть ему и казалось — думает, а теперь не может припомнить ни единой мысли, ни мелькнувшей ассоциации, ни замечания по поводу, как будто на облаке доставили его туда и обратно, а облаком этим был он сам — нечто парящее в воздухе. Ему захотелось думать, размышлять, высказывать мнения и спорить с самим собой — но ничего не вышло: в памяти и в глазах застряли только люди в черных, коричневых и голубых рубашках, они стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки и на защите западной цивилизации, то есть моих греков и римлян, любопытно, что ответил бы дон Мигель де Унамуно, если бы его пригласили на митинг, может быть, и согласился бы, появился бы между Дураном и Монизом, показался бы широким массам: Вот он я, мужи Португалии, народ-самоубийца, люди, которые не кричат «Да здравствует смерть!», но живут и здравствуют с нею, и не знаю, что еще сказать вам, ибо сам нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь поддержал меня и укрепил в дни слабости моей. Рикардо Рейс глядит во тьму, и тот, кто знает толк в предчувствиях и разбирается в душевных состояниях, сказал бы — что-то готовится. Уже глубокой ночью он закрывает окно, под конец он не мог уже думать ни о чем ином, кроме: На митинги больше не пойду, и надо хорошенько вычистить пиджак и брюки, и в этот миг ощутил исходящий от них запах лука, как странно, он мог бы поклясться, что Виктора рядом не было. Последующие дни были так обильны событиями, словно митинг на Кампо-Пекено вдвое ускорил вращение земли, а у нас есть обыкновение называть подобные эпизоды историческими событиями. Группа американских финансистов обратилась к генералу Франко с предложением предоставить необходимые средства для успешного развития испанской революции, не иначе, как эта идея пришла в голову Джону Д. Рокфеллеру, не все же можно и нужно от него скрывать, вот «Нью-Йорк Таймс», приняв все меры предосторожности, чтобы не ранить ослабевшее сердце почтенного старца, и сообщила о вооруженном восстании в Испании, ибо есть на свете неприятности, на которые нельзя закрывать глаза, если не хочешь вляпаться в неприятности еще большие. А из Шварцвальда пришла весть о том, что германские епископы заявили: Католическая церковь и Рейх плечом к плечу будут бороться против общего врага, а Муссолини, не желая оставаться в стороне и плестись в хвосте, поведал миру, что в кратчайшие сроки способен поставить под ружье восемь миллионов человек, большая часть коих еще не остыла от жара победы над другим врагом западной цивилизации — Эфиопией. А возвращаясь к нашему отечеству, скажем, что списки Португальской Молодежи постоянно пополняются новыми именами, а количество вступивших в организацию, именуемую Португальский Легион, исчисляется тысячами, а некий чин, ведающий в правительстве корпорациями, разродился статьей, где с большой экспрессией воздал хвалу руководителям национальных профсоюзов за благородный почин — организацию митинга, назвав его горнилом и тиглем патриотического духа и выразив уверенность в том, что ничто на свете не воспрепятствует широкому шагу Нового Государства.

Опять же из газет узнав, что «Афонсо де Албукерке» взял курс на Аликанте, где должен принять на борт беженцев, Рикардо Рейс слегка опечалился, потому что благодаря отношениям с Лидией имел некоторое касательство к перемещениям этого корабля, а та ни слова не сказала о том, что брат ее, матрос Даниэл, вышел в море с гуманитарной миссией. Да и где она вообще, эта самая Лидия? — копится грязное белье, мягкая пыль покрывает мебель и все прочие предметы, так что они постепенно теряют четкость очертаний, словно устали существовать, но не исключено, что такими видят их глаза, уставшие видеть. Никогда еще не испытывал Рикардо Рейс такого одиночества. Он по целым дням спит — то на кровати, которая теперь не застилается никогда, то на диване в кабинете, и даже в уборной заснул, впрочем, такое случилось только однажды, и он проснулся тогда в испуге, увидев во сне, что может умереть на унитазе, со спущенными штанами, а ведь известно — кто смерть свою не встретит достойно, тот не достоин был и жизни. Написал Марсенде письмо, но порвал его. Длинное, на многих страницах письмо, где реконструировалась вся история их, с позволения сказать, отношений, начиная с первого вечера в отеле, написалось как-то легко и бегло, в один, так сказать, присест, воздвигся этакий надгробный памятник живейшей памяти, но, дойдя до нынешнего своего положения и состояния, стал Рикардо Рейс в тупик — о чем писать? просить я не должен, дать мне нечего — и тогда он собрал листочки, сложил их, подровнял края, загнувшиеся — разгладил и стал их методично рвать, пока не превратил в груду мельчайших клочков, где не читалось ни единого слова целиком. Он не выбросил их в мусорное ведро, сочтя, что уничтожение — это одно, а унижение — совсем другое, а глубокой ночью вышел на спящую крепким сном улицу и швырнул через прутья ограды несколько пригоршней этих конфетти, вот какой печальный карнавал, а предрассветный бриз вознес их на крышу, откуда другой ветер, посвежее, погонит их дальше, хотя до Коимбры они все равно не долетят. Через два дня он переписал набело свое стихотворение «Это лето уже оплакиваю», зная, что эта первая правда уже сделалась ложью, потому что он ничего не оплакивает да и вообще уже ничего не чувствует, кроме сонливости, и если был бы способен писать, написал бы другие стихи о том, что некогда тосковал и тоска его осталась в том времени, когда тосковал. Он надписал конверт: Марсенде Сампайо, до востребования, Коимбра, по прошествии нескольких месяцев и за неявкой получателя отправят письмо на помойку, если же чересчур рачительный почтовый чиновник, нарушив тайну переписки, отнесет его в контору нотариуса Сампайо, как опасался в былые времена Рикардо Рейс, то — тоже беды не будет: придет отец домой, держа в руке вскрытое по долгу отцовства письмо, скажет: У тебя появился неизвестный поклонник, Марсенда же с улыбкой прочтет стихи, ей и в голову не придет, что вышли они из-под пера Рикардо Рейса, он ведь никогда не говорил ей, что пишет стихи, разве что почерк покажется знакомым, но мало ли на свете схожих почерков — простое совпадение, не более того.

Больше не вернусь сюда, помнится, сказала тогда Лидия, которая как раз в этот момент стучится в дверь. В кармане у нее — ключ, но она не воспользовалась им по причине излишней щепетильности, сказала же, что не вернется, как же теперь можно отпереть дверь, словно пришла к себе домой, чего никогда не бывало, а теперь — еще меньше, сказали бы мы, если б от «никогда» можно было отщипнуть еще немножко, и придется допустить, что конечной судьбы слов мы не ведаем. Рикардо Рейс отворил, изобразил удивление, и, поскольку Лидия колебалась — пройти ли на кухню или войти в гостиную — двинулся в кабинет, рассудив, что она, если захочет, последует за ним. Глаза у Лидии — красные и опухшие: должно быть, оттого, что великая борьба с зарождающимся материнским чувством завершилась его поражением и решением беременность прервать, сомнительно, чтобы причиной этой хандры было падение Ируна или блокада Сан-Себастьяна. Она говорит: Простите, сеньор доктор, не могла прийти, и почти без паузы добавляет: Дело не в том, а просто мне показалось, что я вам больше не нужна, и еще добавляет: Я устала от такой жизни, и, выговорив все это, стала ждать, впервые за все это время взглянув на Рикардо Рейса и заметив, что выглядит он плохо, постарел и, должно быть, нездоров. Ты мне нужна, сказал он и замолчал, ибо сказал все, что имел сказать. Лидия сделала два шага к двери: то ли в спальню собралась, стелить постель, то ли в кухню — мыть посуду, то ли в ванную — сложить белье в корыто, но пришла-то она сюда не за этим, хотя все вышеперечисленное будет сделано, но несколько позже. Рикардо Рейс, догадавшись, что есть еще какие-то причины такому поведению, спрашивает: Что ты стоишь, садись, а потом: Скажи, что с тобой? — и от этих слов Лидия начинает тихо плакать, Это из-за ребенка? — но Лидия мотает головой, сумев все же сквозь пелену слез послать ему осуждающий взгляд, и наконец выдыхает: Это из-за брата. Рикардо Рейс вспоминает, что «Афонсо де Албукерке» вернулся из Аликанте, который пока еще находится под властью испанского правительства, и прибавив к двум два, получает четыре: Он что, дезертировал, остался в Испании? Нет, он на корабле. Ну, так в чем же дело? Будет несчастье, будет. Послушай, я в толк не возьму, о чем ты, скажи поясней. Я о том, и замолчала, чтобы вытереть слезы и высморкаться, что на кораблях поднимут восстание и выведут их в море. Кто тебе сказал? Даниэл, под большим секретом, да я не могу носить в себе такую тяжесть, мне надо было с кем-нибудь поделиться, с тем, кому я доверяю, вот я и подумала о вас, сеньор доктор, о ком же мне еще думать, у меня никого на свете. Рикардо Рейс удивился, что сообщение не вызвало в нем никаких чувств: быть может, это и есть судьба? — знать все, что произойдет, знать, что неизбежного не избегнешь и пребывать в спокойствии, как сторонний наблюдатель взирая на зрелище, которое предоставляет нам мир, и зная, что это — наш последний взгляд, ибо вместе с этим миром настанет конец и нам. Ты уверена? — спросил он, но спросил лишь из уважения к обычаю, предписывающему дать нашему страху перед судьбой эту вот последнюю возможность повернуть вспять, передумать, раскаяться. Лидия с плачем кивнула утвердительно, ожидая вопросов, уместных в данном случае и подразумевающих лишь прямые ответы, лучше всего «да» или «нет», но вопросы эти, впрочем, превыше сил человеческих. А так, на безрыбье, сойдет и что-то вроде: Но чего же они добиваются, ведь нельзя же рассчитывать, что вот выйдут они в море — и правительство падет? Они задумали идти к Бухте Героизма, освободить политических заключенных, захватить остров и ждать, когда начнется восстание здесь. А если не дождутся? А не дождутся — пойдут в Испанию, примкнут к тамошним. Но это чистейшее безумие, им не дадут даже с якоря сняться. Вот и я о том же говорила Даниэлу, да они слушать не хотят. И когда же это будет? Не знаю, даты он не назвал, наверно, на днях. А какие корабли? «Афонсо де Албукерке», «Дан» и «Бартоломеу Диас». Полное безумие, повторяет Рикардо Рейс, но думает уже не о заговоре, раскрытом им с такой легкостью. Ему вспоминается день прибытия в Лиссабон, эсминцы в доке, крашенные в один и тот же мертвенно-пепельный цвет, флаги, свисающие мокрым тряпьем: А ближе всех к нам — «Дан», сказал тогда носильщик, а теперь мятежный корабль выходит в море, и Рикардо Рейс заметил, что полной грудью вдыхает воздух, словно и сам стоит на носу, и ветер швыряет ему в лицо горькую пену, соленые брызги: Это безумие, повторил он, но голос его противоречит смыслу слов, в нем звучит что-то подобное надежде, а, может быть, это нам кажется, и это было бы абсурдно, но ведь это его надежда: А вдруг все пойдет хорошо, вдруг они откажутся от своего предприятия и постараются всего лишь достичь Бухты Героизма, поглядим, что дальше будет, а ты не плачь, слезами горю не поможешь, глядишь — и передумают. Не передумают, вы их не знаете, сеньор доктор, не передумают, это так же верно, как то, что меня зовут Лидия. Упоминание собственного имени призвало ее к исполнению служебных обязанностей: Сегодня не смогу у вас прибраться, забежала только на минутку душу облегчить, дай Бог, чтоб в отеле не хватились. Я ничем не могу тебе помочь. Мне-то что, это им нужна помощь: сколько надо проплыть по реке до устья, только я вас прошу, Христом Богом заклинаю, никому не говорите, сохраните тайну, мне одной она оказалась не под силу. Не беспокойся, я рта не раскрою. Он и в самом деле не раскрыл рта, но разомкнул уста для утешающего поцелуя, и Лидия застонала — разумеется, от своих мучительных дум, хотя можно было расслышать в этом страдальческом стоне отзвук и чего-то иного, подспудного, так уж мы, люди, устроены, чувствуем разное — но все разом. Лидия спустилась по лестнице, и Рикардо Рейс против обыкновения вышел на площадку, она подняла глаза, он помахал ей, если бывают в жизни миги совершенства, то это был один из них — казалось, что исписанная страница вновь предстала чистой и белой.

На следующий день Рикардо Рейс, отправившись обедать, задержался в сквере, разглядывая военные корабли напротив Террейро-до-Пасо. Он слабо разбирался в этом предмете, зная лишь, что сторожевики крупнее эсминцев, но отсюда, с такого расстояния, все они кажутся одинаковыми, и это раздражало его, ну, допустим, он не может узнать «Афонсо де Албукерке» и «Бартоло-меу Диас», поскольку никогда прежде их не видел, но «Дан»-то ему знаком с первой минуты пребывания в Португалии, ведь носильщик в порту сказал тогда: Вон тот, и слова эти пропали впустую, брошены на ветер. Наверно, все это Лидии приснилось, или брат подшутил над ней, сплетя невероятную историю про заговор и восстание — выйдут корабли в море, три из тех, что стоят на бочках, и фрегаты, бросившие якорь выше по течению, и непрестанно снующие вверх-вниз буксиры, чайки, синий простор неба, солнце, которое с одинаковой силой блещет сверху и отражается снизу, от ожидающей воды, так что, может быть, матрос Даниэл сказал сестре правду, поэт способен ощутить незримое беспокойство, царящее в этих водах: И когда же это будет? Не знаю, наверно, на днях, ответила Лидия, и тоска сдавливает горло Рикардо Рейсу, слезы застилают глаза, вот так же было и в ту пору, когда начинался великий плач Адамастора. Он уже собирается удалиться, но слышит возбужденные голоса — Вот он! Вот он! — стариков, а другие спрашивают: Где? Что? — и играющие в чехарду мальчишки, прервав свое занятие, кричат: Воздушный шар! Воздушный шар! Глядите! — и, утерев глаза тыльной стороной ладони, глядит Рикардо Рейс и видит огромный дирижабль, наверно, «Граф Цеппелин» или «Гинденбург», наверно, везет почту для Южной Америки. На фюзеляже — знак черно-красно-белой свастики, она могла бы быть одним из тех змеев, что запускают ребятишки, эта эмблема потеряла первоначальное значение, превратилась в угрозу, висящую в воздухе вместо той звезды, которая поднимается, какие, однако, странные отношения существуют между людьми и знаками, вспомнить хоть святого Франциска Ассизского, собственной кровью привязанного к христову кресту, вспомнить хоть крест того же Христа, украшающий нарукавную повязку собравшихся на митинг банковских служащих, достойно удивления, как это не затеряется человек в подобной сумятице чувств, или все-таки затерялся, пропал, находится там ежедневно да все, простите за каламбур, никак не найдется. «Гинденбург», рыча в поднебесье моторами, перелетел через реку, скрылся за домами, гудение его стало слабеть и гаснуть, дирижабль выгрузит почту, и, как знать, не «Хайленд Бригэйд» ли повезет ее дальше, это совершенно не исключено, ибо дороги, которыми ходит мир, лишь представляются нам многочисленными, потому что мы не замечаем, как часто они повторяются. Старики снова уселись на скамью, мальчишки возобновили прерванную было чехарду, потоки воздуха беззвучны и тихи, Рикардо Рейс знает теперь столько же, сколько и раньше, корабли застыли в зное приближающегося вечера, носом к приливу, и там, наверно, уже подали сигнал «Команде — ужинать!», сегодня, как всегда, как всякий день, если только это — не последний день. В ресторане Рикардо Рейс налил вина себе, потом — невидимому сотрапезнику и, перед тем, как поднести стакан к губам, с полупоклоном приподнял его на уровень глаз, но ведь человеку в душу не влезешь, а, стало быть, и не узнаешь, за кого или за что он пьет, и потому будем лучше брать пример со здешних официантов, которые давно уже не обращают внимания на этого посетителя, тем паче что он внимания к себе и не привлекает.

А вечер хорош. Рикардо Рейс спустился на площадь Шиадо, прошел по Руа-Нова-де-Алмада, желая увидеть корабли вблизи, с пристани, и, пересекая Террейро-до-Пасо, вспомнил, что за все эти месяцы так и не выбрался в кафе Мартиньо: в первый раз Фернандо Пессоа счел неблагоразумным бросать вызов знакомым стенам, а потом как-то не сложилось, и никто из них больше не вспоминал об этом, хотя у Рикардо Рейса есть оправдание — за столько лет отсутствия можно отвыкнуть от привычки посещать это заведение, если он успел привычкой этой обзавестись. Не посетит он его и сегодня. Отсюда, с середины площади, корабли на сверкающей глади кажутся теми модельками, которые торговцы сувенирами и диковинами выставляют у себя в витринах, кладя их на зеркала и тем самым изображая в миниатюре эскадру и гавань. А подойдешь к краю причала — вообще мало что разглядишь, разве что — моряков, расхаживающих на юте взад-вперед, нереальными кажутся они на таком расстоянии, если говорят, то мы их не слышим, а о чем думают — тайна. Рикардо Рейс, погрузившись в отчужденное созерцание, позабыв уже о том, что привело его сюда, слышит внезапно: Пришли на корабли поглядеть, сеньор доктор? — и узнает голос Виктора и в первое мгновение теряется, но не потому, что тот оказался рядом, а потому, что луковый смрад не оповестил загодя о его приближении, а потом понимает, отчего так: Виктор подобрался с подветренной стороны. Сердце Рикардо Рейса забилось чаще, не заподозрил ли Виктор чего-нибудь, не пронюхал ли о готовящемся мятеже: На корабли и на реку, ответил он, а ведь мог бы сказать о фрегатах и о чайках, и в равной степени оказался бы в состоянии сообщить, что собрался прокатиться на речном трамвайчике, посмотреть, как прыгает в воде тунец, но ограничился тем лишь, что повторил: На корабли и на реку, и резко отстранился, подумав, что так поступать не следовало, а правильней было бы поддержать ни к чему не обязывающий разговор: Знай он о том, что готовится, без сомнения, заподозрил бы неладное, увидев меня здесь. В эту минуту показалось Рикардо Рейсу, что он должен немедля предупредить Лидию, это его обязанность, но тут же спросил себя: А что я ей скажу? Что на Террейро-до-Пасо повстречал Виктора? Это вполне может быть случайностью, агентам тайной полиции тоже нравится порой смотреть на реку, не исключено, что у него — выходной, пошел прогуляться, истинно португальская душа повлеклась к морю, откликнулась на его призыв, а тут он увидел сеньора доктора, о котором сохранил наилучшие воспоминания, подумал, что неучтиво будет не подойти, не поздороваться. Рикардо Рейс прошел мимо отеля «Браганса», поднялся по Розмариновой улице, увидел врезанную в камень стены вывеску «А. Маскаро. Клиника глазных болезней и хирургии. Основана в 1870 году», не сказано, был ли он ученым профессором, доктором медицины или же просто практикующим врачом, в те времена бюрократические требования были не столь уж строги, да и в наши — тоже, если вспомнить, что Рикардо Рейс занимался кардиологией, не пройдя курс специализации. Он продолжил путь мимо изваяний — Эса де Кейрош, Шиадо, д'Артаньян, а вот и бедняга Адамастор, видный со спины — притворяясь, что восхищается этими статуями, трижды обойдя каждую из них кругом, у каждой подолгу задерживаясь и чувствуя, что играет в «полицейские и воры», но убедился, что Виктор не идет следом, и успокоился.

Медленно истаивал день, спускался вечер. Лиссабон — тихий город на широкой реке со славным историческим прошлым. Ужинать Рикардо Рейс не пошел: взболтал два яйца, изжарил себе омлет, запил скудную трапезу стаканом вина — но даже и так кусок в горло не лез. Ему было не по себе, как-то тревожно. В двенадцатом часу спустился в сад еще раз взглянуть на корабли, но увидел только стояночные огни, а по ним сторожевик от эсминца не отличишь. На Санта-Катарине не было, кроме него, ни единой живой души, Адамастор не в счет: он заключен в своем окаменении, из глотки, созданной для крика, крик не вырвется, лицо наводит ужас. Рикардо Рейс вернулся в дом: ясно, что ночью они с места не стронутся, боясь сесть на мель. Он лег спать, не раздеваясь, уснул, проснулся глубокой ночью, снова заснул, убаюканный царившей в доме тишиной, а первый свет зари, пробившийся сквозь створки жалюзи, разбудил его, и ничего не произошло этой ночью, и теперь, когда начался новый день, казалось невероятным, что что-нибудь вообще могло произойти. Он выбранил себя за то, что уснул одетым, лишь сбросил башмаки, снял пиджак да развязал галстук: Душ приму, сказал он, наклоняясь за домашними туфлями, и тут услышал первый орудийный выстрел. Хотелось верить, что он ошибся — может быть, внизу уронили что-нибудь очень тяжелое, шкаф рухнул или хозяйка упала в обморок, но грянул второй выстрел, задребезжали оконные стекла, это корабли открыли огонь по городу. Он распахнул окно, на улице стояли испуганные люди, какая-то женщина с криком: Это революция! — пустилась бегом вверх по склону, по направлению к саду. Рикардо Рейс торопливо натянул пиджак, хорошо, что не стал раздеваться, как знал, соседи уже высыпали на лестницу кто в чем, и тут увидели врача, врач все знает: Есть раненые? — спрашивали они в тревоге, рассудив, что если так торопится, значит, срочно вызвали. И пошли следом, запахивая халаты, в подъезде остановились, застеснявшись, только шеи вытянули. В скверике было уже довольно много народу: жить в этом квартале — знак некоего отличия, нет в Лиссабоне места лучше для наблюдения за тем, как входят и уходят корабли. И выяснилось тотчас, что это не военные корабли обстреливают город, а из форта Алмада батареи береговой обороны бьют по кораблям. По одному из этих кораблей. Рикардо Рейс спросил: Что это за корабль? — и ему повезло, напал на человека знающего, ответившего ему: «Афонсо де Албукерке». Ах, вот как, там, значит, и служит брат Лидии, матрос Даниэл, которого он никогда не видел, и ему захотелось представить себе его лицо, и перед глазами возникло лицо Лидии, а она в эту минуту тоже подошла к окну в отеле «Браганса» или, не снимая фартучка и наколки, выскочила на улицу, бегом пересекла Каис-до-Содре и стоит теперь на пристани, может быть, плачет, а, может быть, глаза ее сухи, щеки рдеют, и внезапно вырывается из груди крик, потому что «Афонсо де Албукерке» накрыли залпом и сейчас же — вторым, хлопает в ладоши кое-кто из стоящих в скверике, где сейчас появились оба старика, как это легкие их выдержали такую нагрузку, как сумели они добраться сюда так скоро, живут-то они в глубине квартала, но, конечно, оба скорей бы померли, чем пропустили такое зрелище, хотя, чтобы не пропустить такое зрелище, пришлось бы и помереть. Все это похоже на сон. «Афонсо де Албукерке» движется медленно, должно быть, снаряды повредили ему какой-нибудь жизненно важный орган — машинное отделение или руль. Пушки форта Алмада продолжают вести огонь, «Афонсо де Албукерке», кажется, отвечает, но наверное сказать нельзя. Откуда-то из этой части города доносятся орудийные залпы — более мощные и с большими интервалами. Это — с форта Алто-до-Дуке, произносит кто-то сведущий, теперь им конец, не выберутся. В эту минуту начинает двигаться еще один корабль — это эсминец «Дан», ясное дело, кому ж еще — прячась за дымом из собственных труб и держась вдоль южного берега, чтобы избегнуть огня с форта Алмада, ага, если его избежит, то от Алто-до-Дуке не скроется, снаряды рвутся в воде, недолет, а вот и накрыли, прямое попадание, на мачте «Дана» — белый флаг, сдаются, но обстрел продолжается, корабль идет с сильным креном на левый борт, вывешивая более пространные сигналы о капитуляции в виде простынь — или это саваны? — конец, «Бартоломеу Диас» не успел даже сняться с якоря. Девять пополуночи, сто минут минуло с того, как все это началось, утренняя дымка уже рассеялась, освобожденно сияет солнце, сейчас начнется охота на тех моряков, кто попрыгал в воду. С этой смотровой площадки смотреть больше не на что. Еще появляются припозднившиеся зрители, ветераны рассказывают им, как было дело, Рикардо Рейс садится на скамейку, а чуть погодя к нему подсаживаются и двое стариков, которые, само собой разумеется и без слов понятно, желают завести беседу, но сеньор доктор не отвечает, а сидит с опущенной головой, словно это он хотел выйти в море, а попался в сети. Покуда взрослые разговаривают — все менее и менее оживленно — мальчишки принимаются играть в чехарду, девочки — распевать: Не плыви в море, Тоньо, там потонешь, Тоньо, ай, Тоньо-Тоньо, бедолага Тоньо, и, хотя брата Лидии зовут иначе, по части бедолажества разница невелика. Рикардо Рейс поднимается со скамейки, жестокосердые старики уже не обращают на него внимания, зато проходящая мимо женщина жалостливо обронила: Бедненькие, явно имея в виду моряков, но для него это доброе слово было как ласковое прикосновение — будто его нежно погладили по волосам — с чем он и вошел к себе в дом, растянулся на незастеленой постели, прикрыл глаза рукой, чтобы поплакать без помехи и всласть, глупые слезы, что ему до этого морского мятежа, мудр тот, кто довольствуется созерцанием жизни, тысячу раз повторял он себе эту формулу, какое значение имеет восстание для того, кому безразлично, что один победил, а другой проиграл. Рикардо Рейс встает, завязывает галстук, направляется к выходу, но, проведя рукой по лицу, чувствует отросшую щетину, нет необходимости смотреться в зеркало, чтобы удостовериться — в таком виде он себе не понравится: лицо цвета соли с перцем, седые волосы лоснятся, возвещая близкую старость. Кости уже брошены на стол, карта побита козырным тузом, как ни спеши, все равно не успеешь спасти отца от петли, все эти речения помогают смертным сносить решения судьбы, а раз так, то идет Рикардо Рейс мыться и бриться, внимательно следит за тем, как скользит лезвие по коже, он обычный человек, простой человек и во время бритья думает только о том, что надо будет отточить и направить бритву — кажется, зазубрилась. В половине двенадцатого он вышел из дому, направляясь в отель «Браганса», ничего странного в том, что давний постоялец, обретший в нем приют не на одну ночь, а на целых три месяца, неудивительно, говорю, что постоялец, которого так славно обслуживала одна из горничных, брат которой участвовал в мятеже, о чем он, кстати, от нее же и узнал: Ах, сеньор доктор, у меня брат матрос, плавает на «Афонсо де Албукерке», так вот, вполне естественно, что постоялец этот зайдет справиться, разузнать о ней: Бедняжка, каково ей пришлось, есть люди, отроду несчастные.