Затем Гитлер собрал функционеров и депутатов от НСДАП во дворце председателя рейхстага – служебной резиденции Германа Геринга, и там прошла волнующая церемония изъявления верности. Он упомянул о том, насколько он всегда хранил верность Штрассеру и насколько тот всегда был вероломен, а вот теперь, на пороге победы, привёл партию и вовсе на край пропасти. Сегодня уже не установить, действительно ли Гитлер, рыдая, опустил голову на стол и разыграл комедию отчаяния; во всяком случае для Геббельса речь была «наполнена таким искренним чувством, что у меня стало горячо на сердце… У старых партийцев, много лет несгибаемо боровшихся и работавших в движении, в глазах стояли слезы ярости, боли и стыда. Этот вечер – огромный успех для единства движения». Гитлер не упустил из-под влияния своего патетического триумфа ни одного из соратников Штрассера, потребовав от них всех акта публичного подчинения его воле: «Все пожали ему руку и пообещали бороться плечом к плечу рядом с ним, что бы ни случилось, и не отступаться от нашего дела, даже если ради этого придётся пожертвовать жизнью. Штрассер совершенно изолирован. Политический труп».

Так Гитлер преодолел один из значительных кризисов в своей карьере и опять-таки доказал удивительную способность превращать разброд и развал в импульс для дальнейшей закалки своих приверженцев. Да, конечно, Штрассер, не навязавший ему ни борьбы, ни компромисса, облегчил ему этот успех и стал очень удобным козлом отпущения, на которого теперь можно было свалить все неудачи прошлых месяцев. Но в истории возвышения Гитлера всякий раз случалось так, что его соперники не умели бороться и, видя его ожесточение, пожимали плечами и отказывались от борьбы. Едва почувствовав немилость Гинденбурга, Брюнинг капитулировал так же быстро, как Зеверинг или Гжезински 20 июля. Теперь пришёл черёд Штрассера и его сторонников, потом Гугенберга и других: при виде его ярости все они отступались и уходили. От Гитлера их отличало то, что у них не было такой страстной жажды власти. Для них какой-либо кризис означал поражение, для него же – исходную точку для борьбы и обретения новой уверенности. Сам Гитлер описал тип своего буржуазного соперника с проницательной презрительностью: «Не будем обманываться – нам вовсе не собираются сопротивляться. Каждое слово, произносимое в том лагере в наш адрес, выдаёт стремление к соглашательству… Это все не те люди, которые жаждут власти или испытывают наслаждение от обладания властью. Они способны только рассуждать о долге и ответственности и были бы просто счастливы, если бы могли спокойно ухаживать за цветами в своём саду, в привычный час ходить на рыбалку, а в остальном проводить жизнь в благочестивом созерцании» [316] . Декабрьский кризис 1932 года подтвердил эту высокомерную характеристику; вплоть до военных лет она оставалась стимулирующим примером того, как из поражений и неудач черпать новую уверенность в победе. Сам Гитлер любил, вспоминая прошлое, взбадривать самого себя словами, что ему «приходилось преодолевать ещё и не такие пропасти и не раз стоять перед альтернативой – быть или не быть».

Однако окончание дела Штрассера ещё не означало конца политического кризиса в НСДАП. Дневник Геббельса и в последующие недели изобилует свидетельствами подавленности; упоминается также, что было «очень много склок и недоразумений». Верхушка партии, особенно Гитлер, Геринг, Геббельс и Лей, в конце каждой недели объезжала области, чтобы поднять настроение и повысить доверие своих сторонников. Как во времена крупных кампаний, Гитлер выступал до четырех раз в день, часто в весьма отдалённых друг от друга городах. Не прекращались и финансовые трудности. В берлинской гау пришлось урезать оклады партийных чиновников, а фракция НСДАП в прусском ландтаге даже не смогла выдать парламентским служкам традиционные рождественские чаевые. 23-го декабря Геббельс записывает: «Меня охватывает ужасное одиночество, схожее с тупой безысходностью!» Под новый год «Франкфуртер цайтунг» уже радовалась «развенчанию легенды о НСДАП», а Харолд Ласки, один из ведущих интеллектуалов английских левых сил, уверял: «День, когда национал-социалисты представляли собой смертельную опасность, прошёл… Если отвлечься от случайностей, то не так уж невероятно, что Гитлер окончит свою карьеру стариком в какой-нибудь баварской деревушке, рассказывающим своим друзьям по вечерам в пивной, как он однажды чуть было не устроил переворот в Германском рейхе» [317] . Словно продолжая эту мысль, Геббельс недовольно писал: «Год 1932-й был сплошной чередой неудач. Его надо разбить вдребезги… Не осталось никаких перспектив, никаких надежд».

Именно в этот момент неожиданно для всех произошёл быстрый поворот событий. Потому что как ни умно Шляйхер в качестве канцлера начинал свою шахматную партию, он скоро увидел, что ему приходится усаживаться даже не на двух, а сразу на всех стульях. Хоть он и представился в своём правительственном заявлении как «социально ориентированный генерал», его уступки трудящимся не привлекли к нему социал-демократов и в то же время обозлили предпринимателей. Крестьяне были недовольны тем, что им предпочитают рабочих, а крупные землевладельцы выступили против объявленной программы «поселений» [318] , сплочённые тем же кастовым духом, который в своё время стал роковым для Брюнинга. К тому же старания генерала по объединению сил явились большой неожиданностью, и генерал, известный своим интриганством, не вызывал доверия в качестве поборника единства. Провозглашённые им идеи плановой экономики, его попытки сближения с профсоюзами, его намерения восстановить парламентские порядки – все это, может быть, было искренне, но натолкнулось на недоверие и сопротивление. Тем не менее Шляйхер не терял оптимизма, считая, что разные его противники не в состоянии объединиться ради борьбы против него. Да, интрига, задуманная им вокруг Грегора Штрассера, пока провалилась; и всё же дело это нанесло тяжёлый ущерб сплочённости глубоко деморализованной, погрязшей в долгах НСДАП и привело к тому, что Гитлер, без участия которого антиправительственный фронт терял ударную силу, перестал считаться политиком, с которым можно заключать союзы.

Не кто иной как Франц фон Папен перепутал все расчёты Шляйхера и неожиданно помог НСДАП обрести новый шанс. В нём соперничающие между собой противники Шляйхера усмотрели наконец фигуру «общего защитника». [319]

Всего две недели спустя после вступления генерала на пост главы правительства Папен высказал кёльнскому банкиру Курту фон Шрёдеру свою заинтересованность во встрече с вождём НСДАП. Случилось так, что контакты совпали по времени с уходом Грегора Штрассера, а это могло быть истолковано кругами покровителей-промышленников в том смысле, что революционные, антикапиталистические настроения в партии если и не преодолены, то во всяком случае лишились своего главного выразителя. Да и постоянный рост голосов, подаваемых за коммунистическую партию, что снова подтвердилось на ноябрьских выборах в рейхстаг, способствовал преодолению предубеждения предпринимателей против Гитлера, тем более что пропаганда НСДАП работала под лозунгом: Если завтра партия распадётся, то послезавтра в Германии прибавится 10 миллионов коммунистов. Будучи главой кёльнского «клуба господ», Шрёдер обладал широкими связями с представителями рейнской тяжёлой промышленности. Он и раньше не раз активно выступал в поддержку Гитлера, набрасывал планы экономической политики национал-социалистов, а в ноябре 1932 года подписал составленную Яльмаром Шахтом петицию, содержавшую неприкрытую поддержку претензий Гитлера на власть. Тогда Папен в резком заявлении отверг это выступление как недопустимое, теперь же он обрадовался и согласился, когда Шрёдер пригласил его на встречу с Гитлером, назначенную на 4-е января.

Разговор, состоявшийся в обстановке строжайшей секретности, начался с горького, полного упрёков монолога Гитлера, вращавшегося в основном вокруг его унижения 13-го августа. Только некоторое время спустя Папену удалось установить согласие, свалив на Шляйхера всю вину за отказ президента назначить Гитлера канцлером. Затем он предложил создать коалицию между дойч-националами и национал-социалистами во главе с неким подобием дуумвирата, состоящего из него самого и Гитлера. В ответ Гитлер снова произнёс «длинную речь», как фон Шрёдер показал на Нюрнбергском процессе, «в которой он утверждал, что будучи назначен канцлером, не сможет отказаться от своего намерения самому в одиночку возглавлять правительство. Но люди Папена, продолжал Гитлер, все же могли бы войти в его правительство в качестве министров, если выкажут готовность участвовать в политике, которая изменит многое. К числу упомянутых им изменений относились удаление социал-демократов, коммунистов и евреев с ключевых позиций в Германии и восстановление порядка в общественной жизни. В принципе Папен и Гитлер пришли к согласию» [320] . В ходе дальнейших переговоров Гитлер получил ценную для него информацию о том, что у Шляйхера нет полномочий на роспуск парламента и что НСДАП, следовательно, может не опасаться новых выборов.

Встреча эта с полным на то основанием была названа «часом рождения третьего рейха» [321] , ибо от неё идёт прямая причинная связь к тому, что произошло 30-го января под знаком коалиции, впервые наметившейся в Кёльне. Одновременно переговоры снова бросали свет на те предпринимательские круги, которые поддерживали гитлеровские амбиции. Пока, правда, все ещё не выяснено, не коснулся ли разговор в конце и катастрофического финансового положения партии и обсуждались ли конкретные меры по уплате её долгов. Однако уже сами переговоры как таковые без сомнения укрепили кредитоспособность партии и вообще вернули ей статус участника политической жизни. Ещё 2-го января консультант НСДАП по налоговым делам заявил в одном из финансовых учреждений Берлина официально, для занесения в протокол, что партия сможет заплатить налоги только ценой своей независимости; а теперь Геббельс отметил в дневнике, что у партии «снова высокая котировка». Хотя он и не указывал, как часто утверждается, на «внезапное улучшение» её материального положения, но всё же писал, что у него «нет охоты заботиться о скверном финансовом положении организации. Если мы на этот раз добьёмся своего, все это перестанет играть какую-либо роль». [322]

В той же мере, в какой кёльнская встреча восстановила веру национал-социалистов в собственные силы и близкую победу, она нанесла, пожалуй, решающий удар по Шляйхеру и его правительству. Сознавая надвигающуюся опасность, канцлер немедленно информировал прессу, а затем попросил аудиенции у Гинденбурга. Но на просьбу о том, чтобы президент принимал впредь Папена только в его, Шляйхера, присутствии, он получил уклончивый ответ, показавший ему всю слабость своей позиции: Гинденбург больше не собирался предпочитать государственные институты и принципы корректного выполнения служебных обязанностей своему «юному другу» Папену, обладавшему столь лихим шармом и так прекрасно умевшему рассказывать анекдоты.