– Спасибо, но я собирался не сидеть у тебя в гостях, а позвать тебя прогуляться на воздух, – крикнул Торвард снаружи. Он в отличие от собеседника был спокоен и почти весел. – Выйди-ка! Лекарка мне сказала, что это вполне в твоих силах. Она не ошиблась?

Не понимая, что означает это неожиданное приглашение, Эгвальд помедлил, но отказаться не мог: еще посчитают, что он струсил! Однако, едва показавшись в дверях, он невольно вцепился обеими руками в косяки: от обилия света и воздуха у него закружилась голова. Блеск серо-голубой воды Аскефьорда и каменистый противоположный берег, длинные горные цепи вдали поплыли и закачались перед глазами.

Торвард терпеливо ждал, пока его пленник придет в себя, а тем временем разглядывал его. Моложе лет на шесть, ниже ростом, легче сложенный, в придачу ослабленный раной и истомленный долгим сидением взаперти, без воздуха и без движения, Эгвальд ярл очень мало подходил для того, что он задумал. Но, впрочем, сам виноват. Еле на ногах стоит, так и нечего выделываться.

Привыкнув к свету, Эгвальд посмотрел наконец на конунга фьяллей. Тот стоял перед дверью в сарай, сложив руки на груди, в нарядной рубахе своего любимого красновато-коричневого цвета, с двумя толстыми золотыми браслетами на запястьях, и даже красные ремни, которым придерживаются обмотки, скреплялись узорными, ярко блестящими золотыми пряжками – чтобы сразу становилось ясно, кто здесь конунг. Лицо его сегодня было чисто выбрито и знаменитый шрам бросался в глаза, волосы тщательно расчесаны и заплетены в две косы, и только маленькая золотая застежка на вороте опять висела, оттягивая уголок вниз, не застегнутая – ему всегда было жарко. Поодаль толпились люди: хирдманы, челядь, много женщин в разноцветных платьях.

– Это что, торжественное жертвоприношение? – стараясь говорить насмешливо и выказывать то же презрение к смерти, как древний Хегни, когда ему вырезали сердце, спросил Эгвальд. – Только я немного сбился со счета: сегодня что, уже Середина Лета?

Торвард гневно дернул уголком рта: уж не проболтался ли кто-нибудь о вчерашнем разговоре насчет принесения в жертву?

– Середина Лета через два дня, – ответил он. – И я не хотел бы встречать священный праздник с тяжестью на душе. Вообще-то я имел в виду исполнить твое собственное желание.

– Какое?

– Ты вчера сказал, что хочешь встретиться со мной только на поединке. Мне верно передали твои слова? Так вот, я было подумал, что наш новый поединок может состояться прямо сейчас. Правда, я догадывался, что ты не слишком крепко держишься на ногах, и…

Эгвальд криво усмехнулся:

– А я не ошибался в тебе! Ты полон сил, а я едва стою. Солнечные лучи чуть не опрокинули меня! Это на тебя похоже!

– Ты не дослушал! – невозмутимо, как при разговоре с больным, возразил Торвард, который нарочно запасся терпением для этой встречи. – Я сам над собой посмеялся бы, если бы захотел биться на равных с человеком, которому нужно держаться за стену, чтобы не упасть. Ты можешь выбрать: или мы тебе предоставим «сиротское право», [1] или у нас с тобой будет разное оружие. Ты выберешь себе любой меч и щит, а я щита вовсе не возьму и у меня будет тупой меч.

– Да ты меня считаешь ребенком! – Эгвальд снова оскорбился, поскольку тупым оружием бьются только дети младше двенадцати лет.

– Нет, я просто хочу уравнять наши силы. Не прикажешь же ты мне месяц сидеть взаперти, чтобы тоже начать шататься! – Торвард усмехнулся, и фьялли вокруг него засмеялись. Они еще не поняли, чего хочет добиться их конунг, но готовы были поддержать что угодно.

Эгвальд молчал, глядя ему в лицо, пытаясь понять, что задумал его противник, чего он ждет от этого поединка, то ли благородного, то ли просто нелепого. И Торвард добавил:

– Лекарка сказала, что тебя успокоит только моя кровь. Так ты получишь ее, если боги и удача на твоей стороне. Условимся так: если ты меня ранишь, то я побежден и отпускаю тебя и твоих людей безо всякого выкупа. А если ты пропустишь удар, который убил бы тебя, если бы мой меч был острым, значит, в той битве победа все равно предназначалась мне. И ты перестанешь строить из себя оскорбленную невинность, которую одолели злыми чарами.

Торвард говорил внешне спокойно, но его темные глаза блестели, выдавая, какую досаду ему причиняют эти обвинения, которые он не мог с чистой совестью отвергнуть.

– И больше слэтты не станут говорить, что я украл у вас победу с помощью «боевых оков» моей матери. Я даже свой амулет сниму, если хочешь. – Он вытащил из-под рубахи маленький кремневый молоточек, снял ремешок с шеи и передал Халльмунду. – Тебя проводят в оружейную, выберешь себе оружие. Если тебе надо еще еды, или пива, чего там – скажешь в усадьбе, все дадут. Ари, проводи Эгвальда ярла.

Эгвальда повели в Аскегорд, а Торвард с частью дружины пошел в Драконью рощу, где на поляне в самой середине лежал огромный, наполовину вросший в землю камень, который называли Поминальным Драконом. На поляне перед камнем проводились обряды священных годовых праздников, а в случае надобности она служила в Аскефьорде местом поединков. Круглые черные камни, которыми огораживали площадку, лежали кучей позади Поминального Дракона: ширина круга определялась условиями поединка. Желая облегчить дело ослабленному противнику, Торвард велел оставить места побольше, и хирдманы стали раскладывать камни по кругу. Лофт управитель с одним рабом притащили из усадьбы черного барашка.

Вскоре пришел Эгвальд ярл в сопровождении Аринлейва и с частью конунговой дружины. В оружейной он выбрал себе меч и щит: оба были слэттинской работы, из добычи последней же битвы. Изображение ворона с распростертыми крыльями украшало и рукоять меча, и умбон красного, с синими полосами, щита. Торвард на глаз прикинул вес меча: пожалуй, Эгвальд ярл несколько переоценил свои силы, но это его дело. Для самого Торварда принесли недавно откованный, с новой рукоятью, еще не заточенный меч и дали Эгвальду его осмотреть.