А ведь раньше она ухитрялась не замечать даже того, с кем говорила! Эгвальд ярл! Она совсем его не знала! Там, в Эльвенэсе, она так сосредоточилась на себе и своих бедах, что не видела ничего вокруг! Она не знала, что Эгвальд ярл может быть так упрям и самолюбив. Оказалось, что ее обещания, данные почти в беспамятстве, он принял как завет на всю жизнь! Он готов был отдать ей все, но и взамен тоже требовал всего; перенеся из-за нее беды и страдания, он непременно хотел взыскать с нее возмещение за них, пусть даже против ее воли. Так о ее ли счастье он заботился с самого начала и имел ли теперь право на возмещение? Эгвальда она уже не жалела, но так сложилось, что в раздорах конунгов гибнет множество невинных людей. И теперь уже безо всякой ворожбы колдунов Тролленхольма будут приходить к Трехрогому фьорду боевые корабли из Слэттенланда и будут лететь окровавленные тела в холодные бездны Ран. И она, Ингитора, будет знать, что все это сотворено ее руками…

Но Ингитора напрасно думала, что Торвард ее не понимал. Он прекрасно ее понимал, он просто с ней не соглашался. Он подошел к Ингиторе снова и взял ее за плечи.

– Мне что, еще одну рубаху разорвать? – спросил он, этим непонятным для других доводом призывая ее образумиться. – Ты забыла? Там, когда я честно предлагал тебе вырезать мое сердце, что я тебе сказал? Если уж ты отказываешься, то с прошлым покончено. Больше никаких обид, долгов и благородных мстителей. Мир так мир. Ты согласилась. И теперь молчи, женщина. С моими врагами я сам разберусь. А ты моя, и хватит об этом.

Ингитора послушно опустила голову ему на грудь. Уйти от него оказалось выше ее сил. В этой его упрямой готовности биться хоть со всем светом за свое счастье была та горячая и бурная жизненная сила, которая еще в Медном Лесу виделась Ингиторе в виде капель росы, налитых огненным сиянием солнца. Именно эта жаркая и живая пылкость всех его чувств и накал разнородных качеств так восхищали и пленяли ее – его великодушие и упрямство, дружелюбие и нетерпимость к соперничеству, его страстность и сила воли, открытость и честолюбие, щедрость и требовательность, способность увлекаться и стойкая верность тому, что он считал действительно важным.

– Я буду думать, что ты прав! – сказала она. – Потому что ты не можешь быть не прав.

– И хорошо! – одобрил Торвард, поглаживая ее по волосам и по спине. – Раз уж нам суждено жить вместе, нам лучше не спорить, не кричать, пока с кровли не посыплются балки. Моя мамочка говорит, что моего упрямства хватило бы на трех троллей и что иначе не могло быть, потому что я – сын своих родителей! Ну, иногда и я тоже доступен доводам рассудка, вон, Халльмунд подтвердит. Но не сейчас! Изображать жертвенного барана я не собираюсь, хоть бы меня сам Добрый Бальдр уговаривал.

– Делай что хочешь! Мой дом там, где ты.

– Ну, вот это речи умной женщины!

Умиротворенный Торвард склонился и стал ее целовать. Теперь-то Ингитора знала, что в глуши Медного Леса он и правда вел себя на редкость сдержанно, и получила представление, как выглядит его «менее скромное» поведение, на которое он ей тогда только намекал, поскольку в тех лесах у благородной девушки не было иной защиты от домогательств, кроме него же самого. Здесь, дома, Торвард выражал ей свою любовь все более настойчиво и пылко, притом не стеснялся ни дружины, ни служанок, ни гостей. Народ в гриднице гомонил, довольный, что конунг помирился с невестой, и совсем не помнил, что они помирились-то, собственно, на решении воевать со Слэттенландом.

Несколько дней прошло в обычных забавах, которые бывают, когда один знатный человек приезжает в гости к другому: Торвард конунг и Эгвальд ярл вместе охотились, хирдманы играли в мяч, стреляли в цель или боролись за какую-нибудь серебряную чашу из добычи с озера Фрейра, и все вроде бы шло мирно, но на самом деле все ждали окончательного решения. Торвард конунг старался выглядеть спокойным, но в его темных глазах блестело несколько лихорадочное веселье, как будто мысленно он всегда держался за рукоять меча. Несмотря на одержанную в споре победу, на душе у него было плохо и тревожно: зная великодушие, чувство чести и самоотверженность Ингиторы, он не сомневался, что она совершенно всерьез собиралась вернуться к Эгвальду. Торвард изводился от беспокойства, если терял Ингитору из вида хоть на мгновение; понимая, как он угнетен, Ингитора ласкала его, стараясь успокоить, но он и в этих ласках видел чуть ли не прощание. Не находя места от тревоги, он быстро вспомнил о том оружии, «которое у мужчины всегда при себе», как говорил Хеймир конунг, и в первый же вечер после того разговора не шутя пытался закрепить свои права на невесту, чтобы она уже и не думала от него уйти! В итоге бурной встречи, разорвав на ней рубашку, он отступил только тогда, когда подлинно убедился, что ей не до любви, потому что Ингитора заплакала, обиженная его горячим упрямством и слепым желанием настоять на своем во что бы то ни стало!

И при виде этих слез он так устыдился, что отвернулся и сел на приступку лежанки, не в силах уйти и не смея на нее взглянуть, и даже его опущенная голова и плечи выражали такой суровый стыд, что Ингитора все-таки потянулась к нему и прижала его голову к своей груди.

– До чего я докатился… – хмурясь и морщась, как от боли, бормотал он, обнимая ее и пряча лицо у нее на плече. – Но ты же понимаешь, я не могу, не могу даже думать, чтобы возле тебя был кто-то другой… Я теперь понял, что я ними со всеми делал, ты можешь быть довольна! Вальгейр сын Вигмара отомщен!

Прошло то время, когда он считал ревность глупой.

Кончилось тем, что Ингитора все-таки уложила его рядом с собой и гладила по голове, пока он не заснул, крепко обнимая свое сокровище и зная, что хотя бы до утра оно никуда не денется. Эта уверенность для него сейчас значила даже больше, чем страсть. Когда-то давно, в первые дни в Медном Лесу, он относился к ней снисходительно-покровительственно, а она жалась к нему в страхе перед змеей или призраком Дагейды верхом на волке. И вот теперь он кладет голову ей на плечо, ища защиты от более страшного призрака – призрака одиночества, тоски, неуверенности. Она стала ему необходима, без нее он уже не мог быть самим собой, и в том, что теперь он нуждался в ее покровительстве, и выражалась его единственная, неделимая любовь. Так же, как и всякий, Торвард конунг хотел любви и цеплялся за Ингитору в страхе ее потерять, как она когда-то цеплялась за него при виде троллихи. Оба они знали, что порвать связь между ними уже не под силу никаким силам и обстоятельствам, даже их собственной воле, и в обмен на обещание сегодня вести себя смирно Торвард вытребовал у Ингиторы обещание больше никогда не заговаривать о возвращении в Слэттенланд!