— Нолдор, — проворчал Аэглос. — Кузнецы у вас судят о словосложении, мужчины — о женских устремлениях… Неудивительно, что бардам и королям остается только помалкивать, когда вы раскрываете рты.

— Ты мне бах, я те хряс, ты мне в нос, я те в глаз, — проговорил Берен себе под нос.

— Вот вам зарифмованные человеческие песни, — засмеялся Лауральдо. — И вполне мужские. Вилварин, оставь их с их раздорами — эти раздоры старше, чем лемешной плуг. Спой еще.

— Чтобы подвести черту под этим спором, — Вилварин взял согласие на лютне, проиграл начало мелодии, и Гили узнал горскую песню о мотыльке.

— Я переложил ее на нолдорин, — сказал эльф. — Потому что о моей любимой gwilwileth сложено до обидного мало песен. Мне пришлось зарифмовать ее, потому что изначально она была зарифмована, и — увы, Лоссар! — я рифмовал окончания, как синдарская женщина, ибо другого способа не изыскал.

Он запел, и очарование старой горской песни словно бы заиграло новыми красками. Гили улавливал в нолдоринском напеве только отдельные знакомые слова: naur, camland, bein… Почему так странно, подумал он — ведь эльф поет песню, столько раз слышанную от горцев, но в устах Вилварина это как будто новая песня, и опять хочется плакать, как в первый раз…

— Это и в самом деле черта, — вздохнул Лауральдо, когда песня умолкла. — Но мне отчего-то кажется, что эту песню сложила женщина.

— Так оно и есть, — подтвердил Берен. — О многих песнях неизвестно, кто их сложил, но эту сочинила еще там, за горами, Гварет, Скворушка. С ней приключилась скверная история — она полюбила мужчину, который был к ней холоден, и, чтобы приворожить его, купила у ведьмы зелья. А ведьма давно хотела отомстить ей за одну злую и насмешливую песню — и продала вместо приворотного зелья отраву. Возлюбленный Гварет погиб у нее на глазах в страшных муках, называя ее убийцей. Она сложила на его погребение песню — не «Мотылька», другую — а после похорон покончила с собой, утопилась.

Он склонил голову и сначала тихо, а потом, подняв лицо, громче и увереннее, пропел:

С запада и с юга,

С севера и с востока

Бегут четыре дороги,

Встречаются у колодца.

Растет над колодцем яблоня.

Серебряные у ней ветви,

Хрустальные у ней листья,

А яблоки золотые.

С запада и с юга,

С севера и с востока

Примчались четыре ветра,

Трепали они мою яблоню,

Сорвали с нее все листья,

Сломали на ней все ветви,

Цветы с нее все осыпались,

Один лишь цветок остался.

Остался и завязался,

Осыпался, отяжелел,

На солнышке грелся, грелся,

Пока не налился яблоком.

Упало в колодец яблоко -

Кто мне его достанет?

Сижу и роняю слезы:

Пошло ко дну золотое.

Зачем родилась на свет я?

Вот день закатился долгий,

Луна над горами встала.

Смотрю я — вот мое яблоко!

Но как же его достать мне?

Высоко до неба, высоко,

Ни лестницы нет, ни веревки.

Гляжу я тогда в колодец,

И вижу — на глади водной

Другая луна покоится.

А вода — она близко, вот она.

Склонилась я над колодцем,

А луна мне и шепчет, шалая:

«Склонись еще ниже, девочка».

Склонилась я еще ниже -

Уж косы в воде набухли,

А луна все бормочет, желтая:

«Еще, еще ниже, милая!»

Склонилась я еще ниже -

Упала на дно колодца,

Утянули меня мои косы.

Жалели меня люди добрые:

"Свалилась в колодец, глупая,

Пьяна была, бестолковая…"

— Как много отчаяния, — прошептал Аэглос.

— Да уж не больше, чем в песнях Маглора, — заступился Лауральдо. — Вот кто умеет безупречно отливать в слова движения своей души. Но лучше бы он умел похуже. После победной песни на Аглареб он не сложил, кажется, ни одной веселой. А когда такой мастер задается целью вогнать всех окружающих в тоску, у него это получается. Маглор один сумел бы повергнуть Моргота, если бы пробрался в Ангбанд и спел там одну из своих последних — Бауглир тут же сдох бы от тоски. Право же, я рад, что прожил последнее время не в Химринге. Мне не понравилось, как наши изменились после Браголлах. Отчаянием там пропитано все.

— Они не замечают этого, — вздохнул Нэндил, — как рыба не замечает воды. Но насчет Бауглира ты ошибся. Ему доводилось слышать песни, пронизанные отчаянием еще сильнее.

— Не от наших ли пленных? — нахмурился Аэглос.

— От своих приспешников, — сказал Финрод. — Ты не застал то время, когда они приходили к нам. Еще до построения Нарготронда. Тогда-то я и решил основать Дом бардов — чтобы как-то противостоять этому.

— А у нас они ничего не пели, только говорили, — заметил Берен.