Жена рассказывала Холленду о том, в какие игры они играли на речном берегу — она и ее бессчетные сестры.

Девчонки — сплошной визг, косички и расцарапанные коленки — выбрали себе дерево и по очереди обнимали его и нашептывали что-то, уткнувшись в ствол. На ощупь оно было тверже железа и при этом живое, точно могучая конская шея. По игре, сестрица, сумевшая обхватить ствол так, чтобы соприкоснулись кончики пальцев, считалась «беременной». Под словом «беременная» подразумевалось замужество: они же были всего лишь дети.

Одна из сестер, совсем юная, вся из себя пухленькая, стояла однажды под пресловутым деревом жарким днем — и в самом деле забеременела. Ей едва шестнадцать исполнилось. Не прошло и нескольких месяцев, как вся округа уже знала, что к чему.

«Невеста-почтой» повела Холленда к реке и показала ему фаллическое дерево. Холленд едва не расхохотался при виде его замызганной заурядности и его столь удобного небольшого обхвата. (То был молодой болотный эвкалипт со скабрезным видовым названием Eucalyptusovata, эвкалипт яйцевидный.) Обняв ствол, Холленд поздоровался сам с собою за руку и с наигранной непринужденностью промолвил: «Здрасьте-здрасьте, рад знакомству». Невеста внимательно глядела на него, улыбаясь краем губ.

— Вот тут-то я и понял, что она меня не отошьет. Верно, тогда-то она и решилась. Твоя мама всегда ценила шутку.

А ведь за ее мягкостью и безмятежностью вполне могло скрываться равнодушие. Холленд не знал, что и думать.

Однажды совсем в другой день — рядом с этим самым деревом что-то бросилось ей в глаза или, если на то пошло, втекло: девушка дернула головой, стиснула пальцами губы. «Водоплавающих» коров и овец с непомерно вздутым брюхом ей уже доводилось видеть, и не раз; а однажды так даже и лошадь. Но сейчас — впервые на ее памяти — по течению медленно плыло тело мужчины в клетчатой рубашке, лицом вниз.

Тихонько всхлипывая, девушка пошарила вокруг, нащупывая рукою длинную ветку или хоть что-нибудь.

Отец ухватил ее сзади: ручная русалка, надо думать, вовсю отплясывала танец живота. Это он пиво остужал чуть выше по течению: в мешке из-под зерна, на глубине локтя. А сейчас вот вцепился дочери в плечи.

— Да пусть себе плывет, бедолага. Скоро сам за корягу зацепится. Хватит нюни распускать, кому говорю!

При этих его словах тело и впрямь застряло, река всколыхнулась водоворотом, накатившая волна развернула утопленника лицом к берегу. Однако девушка уже и без того каким-то образом поняла: вот он — тот самый тощий сборщик фруктов, которого видели с ее сестрой.

Тут течение вновь подхватило утопленника и понесло дальше. В конце концов он застрял близ городского моста, в развилке дерева, рядом с дырявым ведром и прочим хламом. Что за финал: упокоиться среди заурядного мусора!

Сестрица, раздавшаяся так, что мало не покажется, целыми днями молчала, точно в рот воды набрала. Потом заметили, что она ест грязь — прямо горстями ест; отец усмотрел в этом доказательство — если в таковых еще была нужда — недостачи совершенно иного толка, однако даже его свирепый кулак не смог ей воспрепятствовать.

Мировая история кишмя кишит девственницами, что вообразили себя беременными; про таких множество легенд сложено. Но эта, и впрямь оказавшись непраздной, изнывала от собственной неуклюжести. Теперь их стало двое, а ей хотелось снова остаться одной или хотя бы отделить от себя лишнюю живую тяжесть внутри, что обременяла ее сразу в нескольких местах. Жидкость тянула ее к земле, точно пропитанную водой губку. Распухли даже ее прелестные ножки. Она потеряла счет дням. Она ж была совсем девочка. Только поэтому однажды в выходной, от вынужденного безделья ответила на объявление Холленда — и с головой ушла в переписку. Откуда-то она знала: слова «молодая вдова» для далекого незнакомца что красная тряпка, даже при том, что вдовой она, строго говоря, не была — во всяком случае, официально. С подсказки старшей сестры на его предложение обменяться фотографиями она ответила: «Приезжай, сам увидишь!»

А спустя несколько дней он взял да приехал: явился как ни в чем не бывало и встал в дверном проеме — на самом-то деле никто его и не ждал. Сестры не знали, что и делать.

Та, что распухла и покрылась пятнами, вжалась в цветы и поломанные пружины дивана, словно пытаясь с ними слиться, и прошипела:

— Не буду с ним говорить, ни за что не буду; говори сама, ну, давай!

И она, и прочие отступили в полумрак, затерялись в нем, возбужденно хихикая. А старшую бросили — пусть скажет хоть что-нибудь или, по крайней мере, пусть сидит на месте.

С порога Холленд видел ее со всей отчетливостью, а вот его лицо оставалось в тени. Застыв в неподвижности, она тем самым словно предлагала себя. Позже она гадала, а не в тот ли миг она все про себя решила.

Вот так оно и вышло. Холленд не сводил с нее глаз. Она же, к вящему своему удивлению, обнаружила, что прислушивается к его словам. А спустя какое-то время стала отвечать. И наконец приподняла руку — немного, самую малость, привлекая тем самым внимание к своим роскошным волосам.