Перед ратушей Георг умерил свои шаги. В этот час бургомистра всегда можно было застать здесь. Уйти ли ему из города, не простившись с ним? Нет, нет! Но ведь со вчерашнего вечера он потерял право смело смотреть ему в глаза! Он боялся встретиться с ним, и ему показалось, что он стал для него совершенно чужим. Поэтому Георг быстро прошел мимо ратуши и, вспыхнув, сказал себе: «Если даже я расстанусь с ним, не простившись, я все-таки не останусь у него в долгу. За его доброту мне приходится заплатить тяжелой мукой, может быть, даже смертью. До него меня любила Мария, и, прежде чем я уйду, она должна узнать, чем она для меня была, есть и будет».

В сумерки он вернулся в свою комнату, попросил слугу отнести свой ранец в сторожку у Гогенортских ворот к начальнику кавалерии Дуивенворде и затем, спрятав на груди свою книжку, пошел в переднюю часть дома проститься с Марией.

Нерешительно взошел он на лестницу и остановился в верхнем коридоре. Сердце его билось так сильно, что у него захватывало дыхание. Он не знал, в какую дверь ему постучать, и на него напал мучительный страх. Он стоял несколько минут неподвижно, как парализованный. Наконец он собрался с духом, встряхнулся и пробормотал: «Каким я трусом сделался!» При этом он открыл дверь и вошел в столовую. Адриан сидел за столом за своими книгами, освещенный горящей лучиной. Георг спросил его о матери.

— Она, верно, прядет в комнате, — ответил мальчик.

— Позови ее, мне нужно сказать ей важную вещь!

Адриан удалился и вернулся с ответом, чтобы юнкер подождал в кабинете его отца.

— Где Варвара? — спросил Георг.

— У Лизочки.

Немец кивнул и, прохаживаясь взад и вперед вдоль обеденного стола, думал: «Так нельзя расстаться, нужно, чтобы я хоть раз, хоть единственный раз услышал от нее, что она любит меня; я хочу этого, хочу… Пусть это будет бесчестно, клятвопреступно, я искуплю этот грех, искуплю своей жизнью».

Пока Георг ходил по комнате, Адриан складывал свои книги и наконец сказал:

— Б-рр… Юнкер, на кого вы похожи сегодня! Можно просто испугаться вас. Мать уже здесь. Вон стучит кремень: это она, вероятно, зажигает свечу.

— Есть у тебя свободное время? — спросил Георг.

— Я готов.

— Так беги к Вильгельму Корнелиуссону и скажи ему, что я останусь здесь. Мы будем в девять часов, ровно в девять.

— В «Векселе»? — спросил мальчик.

— Нет, нет, он знает где. Только иди поскорей, мальчик!

Адриан хотел идти, но Георг подозвал его к себе и тихо спросил его:

— Ты умеешь молчать?

— Как жареная камбала!

— Сегодня ночью я ухожу из города и, может быть, уже никогда не вернусь.

— Вы, юнкер? Сегодня?

— Да, друг мой. Подойди и поцелуй меня на прощание. Носи это колечко на память обо мне!

Мальчик дал себя поцеловать, надел кольцо на палец и сказал с влажными от слез глазами:

— Так вы это говорите серьезно? Да, голод! Богу известно, как мне хотелось бы убежать с вами, если бы не было Лизочки и мамы. Когда вы вернетесь?

— Кто знает, мой мальчик! Поминай меня добром, слышишь, добром! А теперь беги!

Адриан поспешно сбежал вниз по лестнице, а через несколько минут после этого юнкер стоял в комнате Питера перед Марией. Ставни были закрыты, а две свечи горели в канделябре на столе.

— Спасибо, тысячу раз спасибо за то, что вы пришли, — сказал Георг, — вчера вы произнесли мой приговор, а сегодня…

— Я знаю, что привело вас ко мне, — кротко прервала она. — Хенрика уже простилась со мной, и я не смею удерживать ее. Она не желает, чтобы вы провожали ее, но мейстер Вильгельм все мне рассказал. Вы пришли, чтобы проститься со мной.

— Да, Мария, проститься навсегда.

— Если Бог захочет этого, то мы увидимся еще раз. Я знаю, что влечет вас теперь отсюда. Вы добры и благородны, Георг, и если что-нибудь может облегчить расставанье, то это сознание, что мы можем вспоминать друг о друге без стыда и гнева. Вы не забудете нас, и вы должны знать это: воспоминание о вас будет жить среди больших и маленьких, во всех сердцах…

— И в вашем, Мария?

— И в моем.

— Держите его крепко! И когда вихрь унесет с вашего пути бедный прах, который еще сегодня живет и дышит, любит и отчаивается, тогда отведите ему место в ваших воспоминаниях.

Мария слушала его, вся дрожа; в его глазах, блестевших мрачным огнем, отражалось глубокое отчаяние; и, охваченная тревожным страхом, она воскликнула:

— Во имя Христа, что вы задумали, Георг, что у вас на уме!

— Ничего дурного, Мария, ничего дурного, — сказал он сумрачно. — Мы, птицы, поем иногда и различно. Счастлив тот, кто может, с тепловатой кровью в жилах и довольствуясь радостями чести и мира, переходить от одного десятка лет к другому. Моя кровь вращается быстрее, и что раз обовьется щупальцами осьминога вокруг жадной души, того уже она не выпустит до предсмертного вздоха. Я иду и не вернусь больше, но вас и мою любовь я беру с собой в битву, в могилу… Я иду, я иду…