Не теряя больше ни минуты, доктор наложил жгуты на руки молодого человека и раненой девушки. Он подождал, пока вена на руке больной немного набухнет, и надрезал кожу, чтобы обнажить вену. Затем уколол вену тонким троакаром [34] и оставил его в ней, а Людовик удерживал троакар правой рукой.

— Держи вот это двумя руками и не двигайся, — сказал он стоявшему по струнке, но с разобиженным видом мужику, словно считавшему, что ему коварно помешали изъявить свою преданность.

Владислав так вцепился в эбонитовую кювету, будто та весила пятьдесят килограммов.

— Главное — не шевелись.

— О, не беспокойтесь, господин доктор.

— Теперь ваша очередь, — сказал профессор, разрезая вену юноше.

Кровь заструилась в кювету.

Доктор потянул на себя поршень, затем надавил, и на конце полой иглы появилась красная капелька. Аппарат был готов к работе. Оставалось лишь вынуть троакар из вены Марии и ввести вместо него иглу, служившую наконечником трубки, что и было сделано.

Наконец, со всевозможными предосторожностями приоткрыли клапан, и живительная влага заструилась, нагнетаемая насосом.

Поначалу казалось, что эти героические попытки не приносят никакого успеха. Героические? О да, потому что здоровое и мощное тело отдавало кровь умирающей, помогая удержать ускользающую от нее жизнь.

Уже немалое количество драгоценной жидкости поступило в систему кровообращения больной. Профессор хмурился, а интерн впадал во все большее отчаяние при мысли о том, что его преданность оказалась бесполезной, и это совершенное создание, вызывавшее в нем все более глубокий интерес, должно умереть или даже… уже мертво.

Но нет! Наука явила еще одно чудо, способное посрамить маловеров.

В тот миг, когда профессор Перрье решил, что будет продолжать свое дело лишь из любви к пациентке, из профессионального долга, но безо всякой надежды, мужик, чьи глаза были неотрывно прикованы к лицу больной, вздрогнул и зашептал:

— Она задышала… Она задышала…

— Ты не ошибся? — взволновался профессор.

— Я совершенно уверен! Какая радость для всех нас!

Людовик промолчал, но из его груди вырвался глубокий вздох, а сердце учащенно забилось. Ему и впрямь казалось, что эту прелестную девушку он знает долго-долго, месяцы и даже годы. И готов принести любую жертву, лишь бы она выжила.

На лице Марии появился румянец, а потухшие и остекленевшие глаза обрели осмысленное выражение. Веки то поднимались, то опускались, губы дрогнули.

Это было воскрешение из мертвых, при виде которого самые закоренелые скептики и хулители науки должны бы были воскликнуть: «Чудо!»

Мария узнала доктора и старого слугу.

— Доктор Перрье… Владислав… — прошептала она.

Мужик так расчувствовался, что заплакал и, сдерживая рыдания, воскликнул:

— Воскрес наш бедный ангелочек!

Мария посмотрела на интерна, его окровавленную руку… У нее у самой тоже побаливала рука… Тут она заметила аппарат. Кровь, опять кровь… Она вдруг почувствовала себя счастливой под ласковым и восторженным взглядом юноши. Но послеобморочное ощущение блаженства, увы, ненадежно. Вместе с жизнью и сознанием к девушке возвращалась память об ужасной драме, в которой она едва не погибла.

Ей почудилось, как внезапно, словно резким порывом ветра, распахивается окно. Является какой-то человек, бандит, выхватывает ребенка из колыбели… Она борется со злодеем… Затем удар в грудь — и бежняжка летит в бездну, откуда нет возврата…

И она закричала прерывающимся голосом:

— Жермена!.. Жан!..

Изо рта раненой хлынула кровь.

— Молчите! Ни слова, или вы убьете себя! — властно скомандовал доктор.

— Я ранена?

— Да.

— Опасно?

— Да. Но вы выживете, если будете меня слушаться.

— Я буду послушной. Я хочу жить, чтобы отыскать нашего дорогого малыша… А как Жермена?

— Теперь, когда вам стало лучше, я займусь ею. Оставляю около вас месье Людовика Монтиньи, доверьтесь ему, как доверились бы мне.

— Дорогой мэтр, — спросил интерн, — следует ли продолжать переливание?

— Нет, дружище. Наша больная заснет сразу же после того, как вы сделаете перевязку. Я на вас полагаюсь. Дайте я перебинтую вашу кровоточащую руку. Вот так.

Бледный, с искаженным лицом, с глазами, полными слез, нет-нет, да и орошавшими щеки, несмотря на неимоверные усилия их сдержать, князь Березов, по меньшей мере в десятый раз, приоткрыл дверь, заглядывая в комнату.

— Ну что, вы спасли ее? — спросил он, снедаемый беспокойством.