Байлер тоже не слишком обрадовался моему звонку. Он был раздражен и озабочен — уже не знаю, Миллером ли, или чем-нибудь еще. Я недоумевал: отчего его настроение меняется ежеминутно — от полного счастья до тоски. У меня в кабинете он был не очень-то любезен, но это не шло ни в какое сравнение с нашим телефонным разговором. Понять его, конечно, было можно: Миллер обещал с ним расправиться, жена от него ушла, друга застрелили прямо на глазах. Но он твердил, что все нормально, все в порядке, дела наконец пошли на лад и он только никак не возьмет в толк: почему люди вроде Миллера или меня не оставят его в покое?

Да, он рычал и щерился, но как-то по-щенячьи, словно надеялся, что, оскалив детские клычки, заставит врага не связываться с ним. А почему мы ни с того ни с сего стали врагами, я не понимал. А может, и всегда были, только я не замечал? Тем не менее он добился, чего хотел. Я решил не связываться: ну его к черту. Еще ломать голову, что это с ним стряслось? Да и времени не было: я уже подъезжал к гостинице, где оставил Карла Миллера. Теперь, когда мне не надо было волочить на себе его бесчувственную тушу, я, как порядочный, развернулся и поставил машину, почти не нарушая правил, — ну разве на несколько шагов ближе к пожарному гидранту, чем это дозволяется неумолимым, могучим, справедливым законом. Был, конечно, риск получить под «дворник» штрафную квитанцию, но я понадеялся на свое везение и вошел в холл отеля.

Он произвел на меня не более тягостное впечатление, чем в первый раз, теперь там было только еще жарче. Все было густо покрыто пылью, а тишину нарушало лишь жужжание вентилятора, самоотверженно разгонявшего влажную, затхлую духоту за стойкой портье. Сам портье, сидевший на колченогом стуле, потел так обильно, что оштукатуренная стена, соприкасавшаяся с его затылком и плечами, потеряла свой первоначальный цвет. По-моему, его хватил тепловой удар.

Я решил проверить это и похлопал ладонью по конторке: надо было убедиться, что портье способен воспринимать обращенные к нему слова. Он открыл глаза, и я спросил, не выходил ли Миллер из гостиницы. Нет, не выходил. Если судить по тому, в каком состоянии находился мой клиент, когда я укладывал его на кровать, он, наверно, еще не проснулся. У меня не было ни малейшего желания возвращаться в вестибюль за ключом в том случае, если не удастся до Миллера добудиться, и я решил взять ключ сейчас. Кроме того, если Миллер все-таки незаметно покинул отель, интересно было бы осмотреть номер в его отсутствие: как знать, а вдруг толстяк припас там для меня что-нибудь интересненькое? Но когда я попросил ключ от миллеровского номера, клерк впал в задумчивость.

— Не знаю, как тут быть... — попытался он отшить меня. — У нас это не полагается... Могут быть нарекания...

— Нареканий будет еще больше, если сюда снова вломится полиция. Однажды они уже арестовывали парня, к которому я пришел. Желаешь, чтобы они топтались тут еще несколько часов? Это можно будет тебе устроить.

— Вы же не из полиции.

— До чего ж ты смекалистый. Да, не из полиции. Возьми конфетку за догадливость и пересядь на первую парту. Ты прав. Я не полицейский, а ты — вообще никто. Точка. Давай ключ, пока я не начал тебе это доказывать.

Портье пробормотал себе под нос какие-то слова, но внял мне. На самом деле он просто вымогал у меня мзду. Я это сразу понял, но жара шутит с людьми странные шутки: иногда ты подчиняешься правилам, а иногда — нет. В тот день я не был к этому расположен. Виной тому — то, что все тело у меня ныло, от духоты в голове мутилось, и, главное, мне ужасно надоело платить людям за то, что входит в их служебные обязанности. Портье видел, как я пер на себе Миллера, знал, стало быть, что я не посторонний, и все-таки пытался отделаться от меня. Или содрать несколько долларов. Эта болезнь очень распространена среди нью-йоркских трудящихся. Прямо эпидемия какая-то.

Лифта — в его роли выступали две ржавые полуоткрытые кабинки — я ждал в какой-то клетушке, где воздуха не было вовсе. Я расстегнул еще одну пуговицу на рубашке, отлепил влажную ткань от тела и попытался как-то промокнуть пот, лившийся мне прямо в штаны.

Наконец одна из этих люлек спустилась ко мне, скрежеща, открылась дверь. Когда я ступил в кабину, тусклая лампочка заморгала, явно собираясь погаснуть окончательно и оставить меня в темноте. В лифте было ровно в два раза жарче, чем в любой другой точке вселенной. Оставляя за собой лужи, я вышел на том этаже, где остановился Миллер. Насчет луж я преувеличиваю, но не намного.

Я двинулся по полутемному коридору, чувствуя под ногами скользкий, вытертый ворс дорожки. У двери Миллера я остановился, постучал и подождал. Ждал я довольно долго. Потом постучал снова — постепенно наращивая громкость и продолжительность производимых мною звуков и злясь на все: на этот разваливающийся отель, на ободранную дверь, в которую я барабанил, силясь разбудить своего упившегося клиента, и, разумеется, на свою злосчастную судьбу. Да, я негодовал на судьбу и на собственную глупость, приведшую меня к миллеровской двери. Жизнь не удалась, думал я, колотя кулаком в дверь, раньше надо было думать, когда еще были шансы что-то поправить. На что, спрашивается, убил я свои лучшие годы? Сплошные ошибки: не там жил, не тем занимался, не с теми спал. Все не то, все не так и не туда, думал я, чуть не падая в обморок от жары и снова занося и опуская кулак.

Про ключ в кармане я просто забыл. Я дубасил в дверь и звал Миллера — сперва вполголоса, а потом во всю глотку. И наконец, когда производимый мною шум заставил одного из постояльцев пересилить страх и выглянуть в коридор, я понял, что пора остановиться и успокоиться, ибо дело тут явно не в жаре. Взяв себя кое-как в руки, я перестал барабанить и на миг задумался. Это ни к чему не привело и ситуации никак не изменило. За дверью было тихо — ни звука. То ли он уже ушел, и сонный олух за конторкой прозевал его, то ли еще не очухался. Радуясь своей бесцеремонности, я извлек из кармана ключ и отпер дверь.