Из-за страха или недоверия, от закравшегося в душу сомнения или даже какого-то безразличия, но начиная с марта 1944 года я стал пропускать собрания, регулярно проводимые заговорщиками. Не то чтобы я сознательно старался держаться от них в стороне, нет, все происходило само собой, как с человеком, который разлюбил женщину или потерял интерес к делу, очевидно обреченному на провал.

Это не означает, что я не участвовал в подготовке заговора; раз дал слово, будь готов держать его до конца. Мне только не хотелось торчать на этих бесконечных заседаниях, и я старался использовать любую возможность, чтобы сбежать, предпочитая вместо этого хоть на несколько минут найти прибежище в объятиях Наталии.

— Сегодня не смогу прийти, — извинялся я перед Генрихом. — Много работы. Если вовремя не сдам, начнутся расспросы, чем занимало целыми днями, знаешь…

— Понятно, — только и говорил он. — Не переживай, я тебе доложу обо всех принятых решениях.

— Благодарю, Генрих. Встретимся через неделю.

И пока он объяснял участникам совещания причину моей неявки, я забирался в его постель. Такое бесстыдное предательство позволяло мне иметь прекрасное алиби: глядя в глаза Марианне, мог говорить, что встречался с Генрихом; в то же время обретал полную уверенность, что мой друг не появится у себя дома в ближайшие два-три часа. Обстоятельства складывались самые благоприятные, ими нельзя было не воспользоваться, как бы ни грызла меня моя совесть. Благословен будь Штауффенберг, благословен будь Ольбрихт и благословен будь Тресков за то, что осчастливили меня теми часами близости С любимой женщиной!

— Почему бы тебе не попытаться? — не отставал от меня Генрих.

— Гейзенберг — трус, — ответил я. — Ради нас он и пальцем не пошевелит. Ему нужно только одно — чтобы его оставили в покое.

— Мне кажется, ты к нему несправедлив. О нем отзываются как о вполне здравомыслящем человеке. К тому же, насколько мне известно, он имел много неприятностей от нацистов.

— Да, имел, только это было очень давно, — постарался объяснить я. — Несколько лет назад на него набросились Иоганнес Штарк и помешанные на Deutsche Physik партийные фанатики. Теперь все иначе. После долгих разбирательств Гейзенберга реабилитировали. В противном случае его не назначили бы директором Института имени кайзера Вильгельма и профессором университета. Вы что, газет не читаете? Он повсюду выступает с лекциями, будто полномочный представитель немецкой науки в дружественных и оккупированных странах — Дании, Венгрии, Голландии…

Мне вспомнились фотографии немецкого гения в обществе своих зарубежных коллег: с Меллером в Копенгагене после захвата института Бора или с Крамерсом в Лейдене, где нацисты только что закрыли университет и арестовали сотни студентов, протестовавших против депортации евреев.

— Нет, — возразил я, — не думаю, что он к нам присоединится.

— Генерал Бек встречает его на «Кружке по средам». Рассказывал, что тот крайне жестко отзывался о Шимпански. — Я лишь в недоумении развел руками. — Ты с ним работаешь, ты должен попытаться.

— Ладно, — согласился я скрепя сердце. — Попытаюсь.

— Утром мне звонила Марианна, — без предисловий сообщила Наталия.

— Что ей нужно? — немедленно разозлился я, словно жена совершила что-то плохое.

— Чтобы я пришла к вам домой, — сказала Наталия.

— Считает, что настала ее очередь попользоваться, — почти прорычал я.

Наталия встала с кровати и начала одеваться.

— Марианна попросила меня прийти к вам как-нибудь вечером, — невозмутимо продолжала она. — Сказала, что постарается убедить тебя уйти с работы пораньше на несколько часов. Хочет, чтобы мы трое опять побыли вместе. На прощание, сказала она. Ей очень плохо, Густав. Мы нужны ей.

— Ей нужна ты!

Значит, Марианна решила действовать за моей спиной! Невероятно! Интересно, она в самом деле попросит меня присоединиться или просто соврет Наталии, что я не смог уйти с работы, и останется с ней вдвоем?

— А ты что сказала?

— Что не знаю, смогу ли, — ответила Наталия. — Что Генрих может днем заскочить домой, и мне не хотелось бы отсутствовать в это время.

— А она что?

— Расстроилась, похоже… — Видно было, что Наталия сама находилась во взвинченном состоянии, ее нервы больше не выдерживали опасности и напряжения. — Она моя подруга, Густав, и мне ее не хватает…

— Она любит тебя. — Ярость душила меня.

— Знаю.

— А ты ее — Нет!

— Люблю, но по-другому.

— Потому что ты любишь меня, понятно?

Когда союзники высадились в Нормандии, стало очевидным, что англичане и американцы, а также присоединившиеся к ним французы обладают неодолимым численным превосходством. Все мы знали, что поражение неизбежно, этого не понимали только те, кто продолжал слепо верить в Гитлера… «Фюрер не допустит гибели Германии; вот-вот произойдет решающий поворот в войне». Как? «С помощью какого-нибудь Wunderwaffe (Чудо-оружие)», — говорили самые упертые. Они понятия не имели, как далеко от готовности находилось это самое Wunderwaffe! Они не знали, что не существовало никакой надежды запустить действующий реактор, и тем более сделать бомбу…

Неоднократно пытался я приблизиться к Гейзенбергу, чтобы побеседовать с ним без посторонних, но всегда кто-то мешал, и снова приходилось откладывать разговор до более удобного момента. Мы не были друзьями — сомневаюсь, что он вообще мог их иметь — и лишь пару раз болтали о пустяках, не относящихся к работе. Можно сказать, мы совершенно не знали друг друга, и это делало мою задачу еще труднее.

— Можете уделить мне несколько минут?

— Конечно, Линкс. Чем могу служить?

— Хотелось бы поговорить наедине, если не возражаете.