— Вообще-то только Агамемнон, царь Микен и брат Менелая, сразу же откликнулся на призыв отправиться на войну. Остальные ахейцы и нс думали посылать в такую даль свои корабли и людей.

— Одиссей тоже пустил в ход и хитрые речи, и обман, чтоб только не ехать, но, как видно, Троя была назначена ему судьбой.

— Даже Ахилл, герой Ахилл, не хотел плыть в Трою, — сказал я. — Родители отправили его на Скирос ко двору царя Ликомеда, где его переодели в женское платье. И именно Одиссей, уже присоединившийся к остальным ахейцам, раскрыл обман и изобличил его. Он явился ко двору царя Ликомеда под видом торговца и стал показывать женщинам свой товар, подложив под ткани, драгоценности и шелковые ленты еще и оружие. Молодой Ахилл сразу же заинтересовался оружием и пренебрег всем остальным: так стало ясно, кто он. С переодеванием было покончено, и Одиссей легко уговорил его взойти на корабль и присоединиться к остальным. Об этой истории многие тайком рассказывали друг другу под стенами Трои, но сам Ахилл ни с кем о ней не говорил, да никто и не осмеливался спрашивать его.

— Может, эта история не очень украшает героя, — сказал Эвмей, — но я считаю, что Ахилл тысячу раз был прав, спрятавшись у Ликомеда, потому что в Трое его убили.

Следует ли мне благодарить богов за то, что Телемах похож на отца — Одиссея? Ох уж эти мужчины, никогда не делятся с женщинами не только своими планами, но даже мыслями. Ни жены, ни матери никогда не удостаиваются их доверия.

Одиссей сорвался вдруг с места и направился на войну с Троей, оставив Телемаха еще младенцем в колыбели, а Телемах, в тайне от меня, подался на Пилос и в Спарту, надеясь услышать что-нибудь об отце от Нестора и Менелая. Скажи он об этом мне, разве стала бы я его удерживать? Конечно нет. Так зачем же он велел старой няне Эвриклее сообщить мне о своем отъезде лишь тогда, когда он уже плыл в сторону Пелопоннеса?

По правде говоря, Одиссей не мог уклониться от опасного плавания, хотя и предпочел бы остаться на родине и поражать своими стрелами диких кабанов, а не троянцев. Да и мне не удалось удержать его дома. Но потом до меня стали отовсюду доходить слухи, что он сражался, как герой, и что Троя пала благодаря ловко придуманному им деревянному коню. Вот это меня и тревожит, тревожит, что военный опыт разжег его тщеславие и гордыню. Чем еще объяснить бесконечные отсрочки, нежелание возвратиться, как не опасениями, что мирная жизнь царя на Итаке, рядом с супругой, сыном и друзьями, не сможет удовлетворить его жажду славы?

Этими мыслями я не поделюсь никогда и ни с кем и забуду их в тот самый день, когда по воле богов я увижу Одиссея на пороге нашего царского дворца. Между тем друзья превратились во врагов, а слуги — в предателей, но надежда никогда не покидала меня, я тоже научилась хитрить, как Одиссей, и, вглядываясь в горизонт, жду, когда наступит час мщения. Месть — вот награда за мое многотерпение.

Едва вышедший из детского возраста Телемах стал не менее беспокойным, чем отец, и таким же, как он, лжецом, подозрительным и снедаемым любопытством. Но, великие боги, как мог он подумать, что я помешаю ему отправиться на поиски достоверных вестей об отце? Старая Эвриклея сказала сегодня, будто Антиной — самый сильный и вспыльчивый из женихов — что-то затевает против моего сына, и это наводит меня на мысль, что Телемах уже возвращается. Но возможно, Эвриклея ошибается, ибо Антиною известно, что любая обида, причиненная Телемаху, — обида, причиненная мне, а это ему невыгодно. И он всегда демонстрировал свою лицемерную привязанность к подраставшему Телемаху и однажды даже подарил ему лук из ясеня с пучком стрел и кожаным колчаном. Эвриклее всюду мерещатся опасности; возможно, подозрения ее преувеличены, но все же не следует закрывать глаза на опасения старой няни.

Со множеством трудностей приходится мне справляться без помощи мужчины, а теперь вот надо еще защищать Телемаха. Я знаю, что меч не подходит женским рукам, и завидую тем, кто может разить врага оружием, пусть и рискуя собственной жизнью. Какое это, должно быть, несказанное удовольствие — прикончить врага мечом. И как же несчастен тот, кто принужден, постоянно пребывая в одиночестве, чувствовать свое бессилие. Мне ясно, что нужно найти силу в самой себе, а не в оружии, с которым я не умею обращаться, и не в богах Олимпа, которые не слышат моих молений, силу, чтобы противостоять наглой и шумной толпе женихов.

Мысли мои постоянно с болью устремляются к Одиссею, и часто мужество покидает меня. Его отъезд на Троянскую войну был для меня несчастьем, но я не могу винить во всем Одиссея, поступившегося даже собственным достоинством, лишь бы не участвовать в этой бессмысленной затее [2] . На войну поднялись все ахейцы, силы их стянулись из всех городов, со всех островов Эллады; тогда говорили, что война продлится не больше года. Эта надежда дала мне силу, провожая Одиссея, не лить горьких слез. Но летом дела обернулись совсем по-иному из-за упорного сопротивления осажденных, из-за героизма Гектора и его товарищей, из-за капризов фортуны. Война продлилась не год, а девять лет.

Многие из воинов, сражавшихся под стенами Трои, уже давно возвратились домой, спят в своих постелях со своими супругами, восседают за столом со своими детьми, занимаются своими делами. Некоторых на родине ждала беда, как, например, Агамемнона, справедливо наказанного Фатумом за то, что в момент отплытия он принес в жертву свою дочь Ифигению, чтобы боги даровали ему попутный ветер. Лишь Одиссея нет до сих пор, и гнев, зарождающийся у меня в глубине души и тревожащий мой сон, я усмиряю лишь опасением, что его поглотило бурное море и он попал в мрачное царство Аида.

Зловещие крики чаек нарушают мое одиночество и навевают грустные мысли. Сегодня я не спущусь в большой зал, где пируют и напиваются женихи, а певец Терпиад пытается заглушить звуками цитры и своим высоким голосом поднятый ими отвратительный шум.

Мне с трудом удалось задремать на постели, которую устроил для меня мой добрый Эвмей, я часто просыпался среди ночи и потом долго не мог заснуть. Похоже, что мужество мое, такое несгибаемое в прошлом, стало таять, как воск на огне. Что за неведомый недуг одолел меня, о боги Олимпа?