Вся беда случилась оттого, что Ангелина сболтнула о «трех бабах», говорящих про лодку-самолетку. И хоть не назовешь обыденным явлением переодевание сразу трех мужчин в женскую одежду, все-таки суть была в предмете их разговора, а никак ни в чем ином. Выходило по их, что лодка-самолетка – это и впрямь нечто вроде ковра-самолета. Ну и что? Каков с нее прок, даже если допустить, что сие – правда, а не болезненный бред? Ну, в цирке можно такое чудо показывать вместе с женщиной без костей, глотателем шпаг и огня и человеком, без вреда для себя лежащим на остриях ножей… Что же, Франции с Россией из-за цирковых чудес соперничать? Наполеону бесноваться из-за изобретателя забавных проделок? Нет, все не так просто. Для чего-то же нужна эта лодка-самолетка, ведь нужна же! Если в нее садятся люди, как рассказывал Ламираль, стало быть, она может поднять и груз и перелететь с этим грузом, куда надобно… скажем, бочки с горючей смолою опрокинуть над позициями французов… нет, это слишком уж седая древность, времен Олеговых походов, – скорее какие-нибудь разрывные снаряды… Ангелина сидела, расширенными глазами глядя в стену, и не знала, то ли смеяться над собой, над дурацкими измышлениями женского ума, то ли ужасаться этим догадкам: да неужто возможно сие? Что ж, нынче не старая пора, а великие умы не перевелись, науку, чай, двинули вперед… Нет, от всего этого свихнуться нетрудно! Надобно как можно скорее посоветоваться со сведущим человеком.

Подхватилась, ринувшись к бабушкиным комнатам, да вовремя вспомнила, что княгине Елизавете второй день неможется – она простывши лежит, не следует ее беспокоить, да и едва ли женщина может быть в сем деле подсказчицею. Лучше уж деда невзначай на разговор навести. Но, уже схватившись за ручку двери его кабинета, Ангелина с досадою замедлилась: до нее донесся азартный голос князя:

– Помню, больше всех понравился мне жеребец у Загряжского: бурый, большого роста, широкий, ноги плотные, а шея лебединая… Хвост и грива жиденькие, но зато мягки, как шелк, – признак породы. Конечно, дорого: меньше чем за восемьсот рублей не отдавали, да еще пришлось давать на повод, однако делать было нечего: купил. Дай только бог, думаю, угодить княгине – но обошлось, хвала господу! – Князь засмеялся.

– Теперь мода на рыжих лошадей с проточинами [67] . Каковы бы они качеством ни были, цена им вдвое, – перебил молодой голос, показавшийся Ангелине знакомым. Ну, дело ясное: у деда гость, верно, какой-то нижегородский лошадник, значит, со своими расспросами сейчас лучше не соваться.

– Рыжие?! – презрительно воскликнул дед. – Да ведь известно: чем темнее масть лошади, тем она крепче и выносливее.

– А «вятки»? – запальчиво возразил гость. – Вятские лошади даже и рыжей масти завоевали славу незаменимых для ямской гоньбы. Тройки «вяток» без отдыха и подкормки шестьдесят верст несут кибитки по заснеженным и самым глухим дорогам, за сутки и полторы сотни верст проходят!

Ангелина не стала ждать продолжения спора: это надолго! А впрочем, нет худа без добра: ну как объяснишь деду свой внезапный интерес к воздухоплаванию? И никому его не объяснишь. Вопрос о лодке-самолетке можно задать только одному человеку – Меркурию.

Ох, какая тяжесть свалилась с плеч при этом решении! Ангелина опрометью ринулась на конюшню (у коновязи нетерпеливо переминался длинноногий рыжий жеребец с белым пятном во лбу – не его ли хозяин сейчас у деда лясы точит? Или продать своего конягу задумал? Ну так деда на мякине не проведешь, хоть и хорош конь, хорош!), велев закладывать, но узнала, что коляску бабушка сегодня отдала госпиталю. Ангелина с укоризной прищелкнула языком: в госпитале она не была уже три дня! Позорище, о господи! А ведь раненых, наверное, море… Одно утешение: после сдачи Москвы исчезли, как рукою сняты были, последние остатки брезгливой ленивости у нижегородских дам, так что в желающих исполнить свой долг и поухаживать за ранеными не было больше недостатка.

Выскользнув неприметно из дому, Ангелина кликнула извозчика и велела везти себя к Арзамасской заставе.

– Балаган поглядеть желаете? – фамильярно улыбнулся «ванька», трогая с места. – Туда весь народ валом валит!

«Балаганом» Ангелина сочла то сооружение, кое воздвигнуто попечением капитана Дружинина над лодкой-самолеткой, и не стала спорить, однако каково же было ее изумление, когда еще на подъезде к заставе разглядела она за серою завесой матерчатые, красно-сине-полосатые, туго натянутые шатром стены преогромного циркового балагана! На щитах наклеены были афиши, возвещавшие, что нынче же вечером всемирно известный вольтижер Транже покажет свое невиданное и невообразимое искусство на высоте в пятьдесят футов [68] и будет ходить по потолку вниз головой. Зеваки крутились там и сям, наблюдая, как заканчивается возведение балагана, и к мастерским капитана Дружинина нельзя было приблизиться иначе, как пробравшись сквозь немалую толпу. Ангелина уже вознамерилась отпустить извозчика, чтобы проделать оставшийся путь пешком, да вдруг в толпе мелькнула рыжая голова, проблеснули вострые глаза, показавшиеся знакомыми… и как-то неприятно знакомыми.

Глухо, больно стукнувшее сердце подсказало ответ: да это же Моршан! Ей-богу, Моршан… в одежде мастерового, в картузе, который на его рыжей французской голове выглядел нелепо, словно некая чужеродная приставка.

Ангелина загородилась косынкою и велела «ваньке» немедля гнать обратно. Тот поворчал на барские причуды, однако все же поворотил коней – да с таким ором, что лишь глухой не полюбопытствовал бы, об чем крик. Ангелине оставалось только гадать, заметил ли ее Моршан, понял ли, зачем она приезжала. Как же теперь до Меркурия добраться?

Ответа не сыскалось ни одного, кроме вот какого: подыскать помощника. Хорошо бы человека стороннего – и благородного, чтобы на веру принял слова Ангелины о срочности и опасности, а вопросов лишних бы не задавал. Хорошо бы оказался он человек военный, быстро думающий и действующий… хорошо, был бы исполнен рыцарских чувств и побуждений во исполнение воли прекрасной дамы… Ангелина горько усмехнулась. Хорошо – а где взять такого человека? Не к первому же встречному обратиться!.. Может, уж проще к тому гусару, что квартирует у них? За обедом выведать о нем у деда что можно, а то, глядишь, и повезет – незнакомец окажется приглашен к барскому столу.

Нет, не повезло: Измайловы обедали сам-третей [69] , без гостей. Ангелина как бы невзначай упомянула незнакомца на рыжем коне – и ничего утешительного в ответ не услышала. Был то военный курьер, разбитной баловень судьбы, привезший деду с оказией письма от друзей. Дед знал курьера мало, известно было только, что у него преизрядное состояние: до семидесяти тысяч дохода – но если будет продолжать играть, то скоро лишится удовольствия хвастать своим богатством! Курьер всякий вечер проводил в каких-то притонах за картами, где и трубки, и пунш, и смелое обхождение без разбора лет и пола, а потом рассказывал князю, что пирушки таковы разгульны были, таково в крови играло цимлянское (да и липец [70] пился залпом из стаканов, куда помещались по три бутылки разом), что доходило и до драк: вчера воротился за полночь, с подбитым глазом, прихрамывая. Однако костяшки пальцев в кровь ободраны – знать, и сам кому-то приложил знатно! А потом ужинал всего ничего: десять яиц да курицу откушать изволил…