За столом в маленькой кухоньке, где кроме стола умещаются разве плита да холодильник, сидят Лизавета Лукинишна Семьиндейкина, старуха лет восьмидесяти с огромными выцветшими глазами и плоским, как блин, седым пучком на макушке; и две её дочери – Августина и Юлия Семёновны – старухи помоложе.
Светлана ЗамлеловаСухарева башня
* * *
За столом в маленькой кухоньке, где кроме стола умещаются разве плита да холодильник, сидят Лизавета Лукинишна Семьиндейкина, старуха лет восьмидесяти с огромными выцветшими глазами и плоским, как блин, седым пучком на макушке; и две её дочери – Августина и Юлия Семёновны – старухи помоложе.
Все трое пьют чай вприкуску. У Лизаветы Лукинишны чайная пара хорошего тонкого фарфора с мелкими розовыми цветочками по белому полю. Перед Августиной Семёновной – огромный бокал, этакая лохань, на огромном, скорее напоминающем суповую миску, блюдце. Юлия Семёновна пьёт свой чай из старенькой красной чашечки с белыми горохами. В одном месте край чашки отколот. Блюдце же всё покрыто паутиной мелких трещин.
Возле Лизаветы Лукинишны лежат сахарные щипчики. Время от времени Лизавета Лукинишна захватывает их своей костлявой рукой и остервенело колет куски рафинада. Рафинад при этом трещит, Лизавета Лукинишна кряхтит и квохчет. Наколотый сахар свален посередь стола белой горой. Рядом, в глиняной сахарнице с отколотой ручкой, лежат конфеты. Тут же на блюде – яблоки и несколько синих слив.
Пьют молча. Слышно только звонкое причмокивание да прихлёбывание. Да по временам звенит муха на стекле. От горячего чая и густой июньской жары все трое красны и потны.
Разложив на столе рыхлую грудь, Юлия Семёновна вся точно обмякла и просела. На коленях у неё лежит кухонное полотенце, которым она то и дело промакивает своё широкое, весноватое лицо. Опершись о стол острыми коричневыми локтями, и подперев левой рукой голову, Августина Семёновна энергично обмахивается газеткой.
Размеры стола, вплотную придвинутого к окну, позволяют всем участникам застолья обозревать происходящее на улице. Но оттого ли, что там ровным счётом ничего не происходит, на лицах сестёр разлита скука смертная. Не то Лизавета Лукинишна. В глазах её написаны единовременно грусть и неудовольствие. Остатки бровей сдвинуты, губы плотно сжаты. По всему видно, что думает она о чём-то для себя неприятном.
– И зачем?.. – внезапно шумно вздыхает она, – зачем снесли Сухареву башню?..
От неожиданности Юлия Семёновна вздрагивает и роняет на пол полотенце. Августина Семёновна перестаёт обмахиваться и многозначительно смотрит на сестру. Та пожимает плечами и лезет под стол за полотенцем.
– Что это ты, мам, про башню-то опять вспомнила? – осторожно спрашивает Августина Семёновна.
– И далась она тебе, – вторит ей Юлия Семёновна, вылезая из-под стола и отдуваясь.
Лизавета Лукинишна с негодованием цокает языком и строго смотрит на дочерей.
– Много б вы понима-али-и! – плаксивым голосом, нараспев говорит она. – Я её, матушку, как сейчас помню... Как закрою глаза-то, так и вижу её, так и вижу... – слова «так», «и» Лизавета Лукинишна произносит слитно, отчего выходит у неё «таки». – Стоит она, голубушка, нарядненькая... как невестушка...
И Лизавета Лукинишна действительно закрывает глаза и начинает методично раскачиваться. Недовольное выражение лица её сменяется блаженным.
Сёстры с любопытством и затаённым страхом смотрят на мать.
– Да будет тебе, мам, убиваться-то, – говорит наконец Августина Семёновна и вздыхает. – Снесли и ладно... Новую построят... Знать мешала, что снесли. Там же... это... трамвай, что ль, ходил... или конка... Что там у вас...
Юлия Семёновна толкает сестру локтем и с укоризной смотрит на неё.
Лизавета Лукинишна перестаёт раскачиваться и открывает глаза.
– Да ты очувствуйся, Авета! Чего говоришь-то?.. Комуйта она помешала?.. Да другой такой башни на всей Москве отродясь не было... Стояла она, голубушка, на пригорочке... красинькая вся такая, солнышком осиянная...
Лизавета Лукинишна, молитвенно складывая руки и устремляя взгляд свой в небытие, опять принимается раскачиваться.
Сёстры переглядываются.
– Ох, Царица Небесная... Кому ж это она помешала-то...кому-у-у... кра-синь-ка-я... наряд-нень-ка-я...
– Ма-а-ам! – просительно говорит Юлия Семёновна, промакивая лицо полотенцем. – Но ведь её снесли-то уж шестьдесят лет, как... Чего ж ты по сей день всё убиваешься?..
Но Лизавета Лукинишна, увлёкшись воспоминаниями, не слышит обращённого к ней вопроса.
– Красинькая... – причитает она. – Ажурненькая... Глаз ведь радовала... Бывало едешь по Мещанской, а она стоит, уж встречает тебя, голубушка... Невольно ей улыбнёшься да поклонишься. Здравствуй, мол, матушка... Её изделё-ока видать... Она ж на горке стояла... И этакую красоту изничтожить... – Лизавета Лукинишна цокает и мотает головой. – Ох, анчутки!.. На Москве-то две башни было – Ивана Великого да Сухарева... Всё одно, что две руки... Ан нет, отсекли одну руку-то. Таки осталась Москва однорукою... Д-а-а! С Мещанской видать... А в тридцать четвёртом годе её и своротили... Вначале верхушечку, потом часики... – Лизавета Лукинишна всхлипывает, а недоумение и страх на лицах сестёр сменяются жалостью и сочувствием. – А мы-то смотреть бегали, как её ломают... Вначале верхушечку, потом часики, а там уж всю остатнюю по кирпичикам разнесли... А мы-то стоим в стороночке и смотрим, а слёзы-то сами таки капют, таки капют... Гдейта за месяц до Петрова дня, вот как сейчас время-то было, её и разнесли, голубушку... А кирпичиками-то её улицы после мостили. Таки растоптали её, матушку... Во, брат, как!..