“Низыди в дом, где чадо, Федор Павлов,

как перст, один, уж выбился из сил,

зане воюет с силушкой неравной!..”

И чей тогда — животворящий дух

парит над Средне-Русскою равниной,

светясь во взорах сгорбленных старух,

искрясь дождем над вспаханною глиной?

И стебли — в рост, и квелое зерно

дает такой золотоносный колос,

как будто к нам с небес занесено,

а горе вновь в муку перемололось?

И чей тогда — крещатый а м и л а в,

в легчайшем ободке лучистой славы,

темнеет среди утренних дубрав,

склоняясь к вам, целительные травы?..

III. Прихожане

1

Окован серебром — да не крепки

оковы. Зацветает плащаница…

Толпятся в храме маки, васильки,

вьюнки, колосья, вика, медуница.

И крестики гвоздики луговой,

и колесом примятая ромашка,

и бледный колоколец чуть живой

ликуют, стонут иль вздыхают тяжко.

Те — просят ведра, эти вот — дождя,

косы страшатся, засухи иль града…

А курослеп, ограду золотя,

мечтает цвесть на главной клумбе сада.

Он кур слепит — а хочет в огород,

он очи жжет — а жаждет утешенья:

зачем его никто и не сорвет?..

А лисохвост — взыскует колошенья.

Щавель теснится, и прохладный хвощ

склонил свои расчесанные пряди:

он на волхва и лирника похож

в льняном, зелено-нитяном наряде.

Овес полегший, сныть и бузина,

паслен с тугою ягодой прогорклой,

сама пшеница — солнышка жена -

пришла, звеня в подоле перепелкой.

Всех званий злаки, травы всех чинов -

кто с покаяньем, кто с благодареньем…

Понурился лихой болиголов;

петрушка просит сладости кореньям.

Гусиной лапки вырезной листок

ступает скромно по нагретым плитам.

Кислица и муравный завиток

легли ковром, алмазами расшитым.

Роса ли, слезы?.. Лопушиный пух…

Ржаной пыльцы сухое дуновенье.

Крапивный сумрак и полынный дух.

Сверчков -

как малых жаворонков — пенье.

А папоротник древнюю парчу

у солеи широко расстилает,

и благовест в оконце, по лучу,

от колокольни медленно стекает…

2

Две бабочки садятся на парчу,

две радужные, быстрые поденки:

нельзя ли дольше светлому лучу

гореть — хоть на полуденной сторонке?..

Весь в куньем мехе, жалуется шмель,

что мешкают сирени в палисаде:

уж миновал мать-мачехин апрель -

цвели б, шмелю на сладость, Бога ради!

Бормочут осы, хмурая пчела

несет сюда тяжелую заботу:

с гречихи лишь наперсток набрала

тягучего, коричневого меду!

А у речной прозрачной стрекозы

полкрылышка оплошно отломилось.

Ее глаза — две вспученных слезы:

яви же, старче, Божескую милость!

И подставляет стриж крутую грудь:

да окропят его водой святою!..

И, взмыв под своды, -

в путь, поспешный путь

к птенцам во влажной норке над рекою!

И соловей на клиросе поет -

в ракитовых, черемуховых кущах:

никто из сущих боле не умрет -

никто, мол, из поющих и цветущих!

Никто, мол, из жужжащих, из трепе-

щу-щих иль тайно в подполе дрожащих!

Никто, кого завидишь на тропе,

в пруду, в зеленой тьме древесной чащи!

Так где ж он, храм,

твой надмогильный храм,

кто прихожане древнего прихода?

По шири — равен пойменным лугам,

по выси — луговине небосвода!

По многоречью жаждущих твоей

приветной ласки, крепкой обороны

он равен чаше всех земных скорбей,

где плещут слезы, ропоты и стоны.

И так щедра крестьянская рука -

оратая и плотника десница, -

что чудится: плывут не облака -

жемчужный свет роняет плащаница.

Уж некуда — а ширится покров

над малыми, над бедственными нами:

над бузиной, над всхолмьями стогов,

над ульями, гнездовьями, стадами…

ЖУРАВЛИНОЕ ПЕРО

Ты — русский националист?

И впрямь — в руке твоей синица…

А здесь — апрель: еще не лист -

лишь цвет мать-мачехи лучится.

И так плывут колокола,