Зато третий, самый молодой, что сидел справа... Важничал, кипятился, частил, злился, что Мариам не говорит по-пуштунски. И все свысока, презрительно так, словно выше его никого на свете нет.

— Ты вполне понимаешь, что говоришь?

— Да.

— Вот ведь что удивительно, — заговорил молодой. — Господь создал нас, мужчин, и вас, женщин, непохожими. Наши мозги различаются. Вы не способны думать полноценно, как мы. Западные доктора и их наука доказали это. Поэтому свидетельства двух женщин равнозначны одному мужскому.

— Брат, я ведь призналась. И если бы не я, он бы ее убил. Задушил до смерти.

— Это ты так говоришь. А женщины в чем только не клянутся.

— Истинная правда.

— Твои слова может кто-то подтвердить?

— Никто.

— Так, так, — ухмыльнулся молодой.

Заговорил главный:

— У меня есть знакомый доктор в Пешаваре, молодой пакистанец. Прекрасный врач. Мы виделись с ним на прошлой неделе. Скажи мне правду, попросил я. Мулла-сагиб, ответил он, вам осталось месяца три. От силы шесть. Впрочем, на все Господня воля.

Он кивнул плечистому, и тот напоил его чаем. Судья вытер губы тыльной стороной ладони.

— Я не боюсь покинуть этот мир, как покинул его пять лет назад мой единственный сын. Жизнь полна горестей, и я сгибаюсь под их тяжестью. Нет, я расстанусь с жизнью кротко. Я другого боюсь, хамшира. Настанет день, и Господь спросит меня: «Почему ты не слушался меня, мулла? Почему не исполнял моих предначертаний?» И как я оправдаюсь перед ним за то, что не исполнил его воли? На всех на нас лежит святая обязанность исполнять закон, установленный Господом. Чем ближе мой конец, тем с большей твердостью я готов воплощать его слово, как бы нелегко мне при этом ни приходилось.

Главный судья привстал и поморщился от боли. В его суровом взгляде вроде бы проблескивало сочувствие.

— Я верю твоим словам о необузданном характере мужа. Но меня до глубины души возмущает твое зверское преступление. Как же так: его маленький сын плачет наверху, а ты в это время убиваешь мужа?

Я скоро умру, и мне хочется проявить милосердие. Я бы простил тебя. Но когда Господь призовет меня и скажет: «Разве это твое дело — прощать, мулла?» — что я ему отвечу?

Два других судьи согласно закивали.

— Что-то говорит мне: ты не безнравственная женщина, хамшира. Но деяние твое безнравственно. И ты должна за него поплатиться. Шариат не оставляет сомнений на этот счет. Он велит отправить тебя туда, где вскоре окажусь и я сам. Ты поняла?

— Да, — сказала Мариам, не поднимая глаз.

— Да простит тебя Аллах.

Приговор дали Мариам на подпись. Три талиба смотрели, как Мариам вписывает свое имя — мим, ра, йа и опять мим. Двадцать семь лет назад за столом Джалиля она тоже ставила свою подпись на документе — и тоже под пристальным взглядом муллы.

Десять дней прошло.

Мариам сидит у окошка камеры, смотрит на тюремную жизнь. Дует летний ветер, несет с собой мусор, бумажки, перемахивает через стену, крутит крошечные смерчи на тюремном дворе. Все — охранники, заключенные, дети — прикрывают глаза рукой, но от пыли так легко не отделаться, она лезет в нос, в уши, песок скрипит на зубах. Ветер стихает только в сумерки, а ночью дует легонько, неслышно, словно извиняясь за дневное буйство.

Нахма дает ей мандарин — сует прямо в руку и сжимает пальцы вокруг оранжевого плода.

Плачет:

— Ты моя лучшая подруга.

Мариам не встает со своего места возле окна. Во дворе кто-то готовит пищу, сильно пахнет тмином. Дети играют в жмурки. Две девочки поют песенку — не ту же ли самую, что пели когда-то они с Джалилем, сидя на камне у ручья?

Прошлой ночью к Мариам пришли обрывочные сны. Она видела одиннадцать камешков, уложенных столбиком. Молодой улыбающийся Джалиль в пиджаке, наброшенном на плечо, приезжал за дочкой на своем блестящем черном «бьюике-роудмастере». Мулла Фатхулла шел с ней вдоль речки, перебирая четки, из травы выглядывали синие ирисы, только пахли почему-то гвоздикой. На пороге стояла Нана и слабым, далеким голосом звала дочь обедать, а Мариам не хотелось двигаться с места: так хорошо было играть в прохладной зеленой траве, где ползали муравьи, жужжали жуки и скакали кузнечики. Блеяла одинокая овца на склоне горы. Скрипели колеса тележки.