Назойливые твари стали пикировать и на меня. Я принялся размахивать руками. Но мухи, казалось, не видели никакой разницы между мной и умирающим безумцем – впрочем, возможно, я тоже уже умирал? – и мои жалкие трепыхания их совершенно не беспокоили.

– Больно! Ох, как больно! – простонал человек. Потом раздался равномерный хрип: он заснул.

Вновь припустил дождь. Струи сбегали по телу офицера, смывая мух. Вместе с каплями дождя с деревьев на него падали гигантские горные пиявки. Некоторые сначала шлепались на землю, а потом медленно подбирались к своей жертве, изгибаясь, как гусеницы-землемерки.

– Ваше императорское величество, Небесный государь, владыка Японии, – кланяясь, затянул свое проснувшийся офицер и тряхнул головой. Насекомые посыпались с него, как лоскутки. – Я хочу домой. Отпустите меня домой! Хватит воевать! Спаси нас, о милосердный будда Амида! Будда милосердный! Я складываю руки и возношу молитву.

За мгновение до смерти он вперил в меня ясный взгляд прокурора – видимо, в его помутившемся сознании наступил временный просвет, как это часто бывает у больных перед кончиной, – и сказал:

– Как?! Ты все еще здесь? Ах ты, бедняга! Когда я умру, можешь это съесть. – Он задумчиво посмотрел на свои исхудавшие руки и медленно похлопал себя по левому плечу.

Я перевернул мертвеца на живот, под подбородком пропустил ремешок от своей фляжки и поволок труп к неглубокой яме на склоне холма. Высокая трава и густой кустарник надежно укрывали меня от посторонних глаз.

Очень быстро я понял, что будет нелегко привести в исполнение план, досконально продуманный мною буквально за день до встречи с сумасшедшим офицером. Теперь я оказался во власти его предсмертного напутствия, и оно подействовало на меня самым странным образом: я получил разрешение, которое воспринял как запрет.

Закатав рукав офицерской рубашки, я уставился на плечо мертвеца. Оно было худым, жилистым, но под бледно-зеленой кожей скрывались мускулы хорошо натренированного бойца. Мне вспомнилась прибрежная церковь, фигура распятого Христа, его раскинутые руки, вздувшиеся вены, напряженные мышцы…

Я отстранился от трупа, и на него тотчас налетели мухи. В мгновение ока бледно-зеленая рука скрылась под колышущейся изумрудно-чернильной массой насекомых. Что-то удерживало меня у тела, не позволяло уйти.

Снова зашумел дождь, прозрачные потоки принесли с собой горных пиявок, которые так же жадно набросились на труп, как и мухи. Прилепившись к телу, мерзкие кровопийцы разбухали, превращаясь в шары прямо у меня на глазах. Пиявки копошились в глазных впадинах – казалось, это трепещут мертвые веки и ресницы. Невозможно было сидеть и смотреть, как черные липкие твари пируют на моей добыче. Недолго думая я принялся отрывать пиявок от трупа, давить и сосать кровь, которой они только что напились.

И тут я полностью осознал нелогичность своего поведения: не имея сил наброситься на мертвого человека, я без зазрения совести поглощал его кровь, отнимая ее у других живых существ. В тот момент пиявки были лишь орудием в моих руках, я раздирал их пальцами, а ведь мог с таким же успехом использовать другой инструмент, например штык, для свежевания человеческого тела.

Я убил женщину и навсегда лишился права вернуться в мир. После того как я собственными руками загубил чужую жизнь, мне будет невыносимо видеть вокруг себя живых людей…

Но смерть лежавшего у моих ног безумца была не на моей совести. Истощение, жесточайшая лихорадка подточили его силы, и сердце остановилось. Свет сознания навсегда померк в этом теле, оно перестало быть человеком и, в сущности, мало чем отличалось теперь от овощей или мяса животных, которых мы ежедневно убиваем и поедаем без угрызений совести.

Передо мной лежала субстанция, не имеющая никакого отношения к человеческому существу, обронившему три слова: «Можешь это съесть».

Опустившись на колени, я начал сдирать пиявок с офицерской руки. Вскоре обнажился небольшой участок зеленоватой кожи. Про себя я отметил, что именно по этой части плеча похлопал себя офицер, предлагая мне отведать угощение (сей факт подтверждал, что даже на той стадии одичания я все еще обладал некоторой чувствительностью). Решительным движением правой руки я извлек из ножен штык и воровато огляделся, чтобы удостовериться, что никто не подсматривает за мной.

А потом произошло нечто поразительное. Я вдруг обнаружил, что моя левая рука судорожно вцепилась в правую, сжимавшую штык. Это странное движение левой руки впоследствии вошло у меня в привычку: как только я собирался положить себе в рот то, что мне не следовало есть, она инстинктивно дергалась, обхватывала запястье правой, сжимавшей вилку, и сдавливала его до тех пор, пока у меня начисто не пропадал аппетит. Непроизвольное движение левой руки стало для меня настолько привычным, что я не обращал на него внимания. Мне просто казалось, что моя левая рука принадлежит кому-то другому.