Таким образом, соотношение сил в 1939 г., когда Гитлер начал последнюю фазу своей программы мирового господства, свой первый «блицкриг», существенно отличалось от того соотношения друзей и врагов, которое сложилось у него в начале двадцатых годов и которое, по его мнению, служило предпосылкой для немецкой экспансии и достижения исторической цели. То, что он уже в 1913 г. в Вене и Мюнхене считал непростительной ошибкой немецкой и габсбургской внешней политики, [165] имея в виду «неправильную» и противоречащую истории блоковую политику, он в начале войны должен был бы записать в реестр собственных ошибок. То, что он не сделал этого и вину за провалы своей внешней политики постоянно перекладывал исключительно на своих европейских союзников, объяснялось его неспособностью признавать собственные ошибки (за исключением, может быть, поражения под Сталинградом). Ошибкой он в принципе мог признать только то, что не совпадало с его догматическими представлениями. Его убеждение, что он многое узнал из истории и правильно понял ее, неизбежно должно было иметь катастрофические последствия при его отношении к прошлому и его истолкованию, причем не только в области внешней политики.

Мировоззрение Гитлера и его характер не допускали беспристрастного взгляда на историю или хотя бы в какой-то степени непредвзятой оценки роли различных социальных классов, профессиональных слоев и конфессий. Насколько вольно он по собственному усмотрению трактовал устоявшиеся исторические факты и включал их в свои концепции, настолько же произвольно он давал оценки людям, которые во многих случаях абсолютно не узнавали себя из его описаний. Даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости, он яростно полемизировал с «верхними десятью тысячами», с королями и князьями, поносил последними словами членов кайзеровской фамилии, называя их «гогенцоллернским отродьем», саркастически издевался над профессорами и особенно учителями школ, [166] ненавидел юристов, с подозрением относился к финансистам, считая их жуликами, и презирал духовенство любой конфессии. Даже буржуазию, которая усиленно поддерживала его партийную политику и составляла большинство в НСДАП, он презирал так же, как и «массы», к которым непрестанно апеллировал с 1919 по 1933 г. Исключение он порой делал только для жителей ганзейских городов, чью речь он охотно и превосходно копировал. Если Карл Маркс в «Манифесте Коммунистической партии» признавал, что буржуазия «сыграла в истории очень важную революционную роль», то Гитлер не готов был признать за буржуазией исторические заслуги. «Ни один слой населения, — заявил он в 1942 г., — не проявил себя в политических делах глупее, чем так называемая буржуазия». Он с раздражением и сарказмом говорил, что буржуазия не понимает антисемитизма в той форме, в которой он его практиковал, и втайне не принимает его.

Оценивать знание Гитлером истории по меркам школьного экзамена было бы неправильным и исходило бы из предпосылок, не имевших ничего общего с его личностью, если бы Гитлер не отводил истории определенного места в рамках своего мировоззрения. Он постоянно подчеркивал, что правильно понял историю, и оценивал свою политику как лучший и самый последовательный способ претворения в жизнь этого понимания. «Если бы люди учили историю, — сказал он 27 января 1942 г., излагая свои теории, — жизнь была бы совсем другой». Замечание Перси Шрамма о том, что существовало «множество политиков, которые не знали из истории даже ошибочных фактов», а следовательно, нельзя оценивать исторические знания Гитлера «по меркам школьного экзамена», не учитывает того факта, что политика Гитлера вряд ли была прагматичной, а его занятия историей вряд ли можно назвать способом проведения досуга. Гитлер, который считал себя мыслителем, видел в своих занятиях историей исключительно основу для своих политических воззрений и действий, которые он рассматривал как «историческую» политику. Нельзя утверждать, как это делает Шрамм, что он собирал воедино разрозненные исторические подробности. В созданном им историческом образе он особо выделял те детали, которые считал существенными. Его понимание истории, которое он считал объективным отражением реальности, несло на себе сильно искаженные и произвольно акцентированные черты, которые не имели ничего общего с признанными результатами исследований. Поскольку окружавшие его генералы, фронтовые офицеры, художники и гости, Мартин Борман, Альберт Шпеер, Тео Морель и Генрих Хоффман, адъютанты и другие сотрудники из его окружения очень мало или почти ничего не смыслили в истории, то никому из них во время многочисленных высказываний Гитлера по историческим проблемам не бросались в глаза различные несоответствия. Они слышали нечто новое для себя, чувствовали уверенность Гитлера и полагали, что им удалось хоть одним глазком заглянуть за таинственную завесу истории. Однако и историкам порой было неловко поправлять Гитлера в деталях или противоречить ему. Так, например, Гитлер утверждал, что римские камни в областях восточнее Эльбы были «не культовыми сооружениями, а сборными пунктами» на случай необходимости. Хотя этот тезис спорен, авторитет Гитлера в конечном итоге мог одержать верх над любым участником дискуссии. Совершенно иначе, чем большинство историков, он излагал вопросы избирательного права в средние века, которые представляли собой, по его мнению, нечто вроде республики германского образца. При этом он приводил весьма спорные доводы. Наследственную монархию он считал источником дегенерации, которая порой приводила к тому, что во главе государств оказывались идиоты или дети. Что могло бы случиться, спрашивал он, например, в конце марта 1942 г., если бы 21-летний «совершенно тупой и безнадежно избалованный» румынский король Михай, воспитанный женщинами по заказу короля Кароля II, остался без маршала Антонеску, и что могло бы случиться с югославским наследником престола Петром, который, придя в результате государственного переворота 27 марта 1941 г. к власти, «спрятался в подвал и расплакался». «Шансы не допустить к руководству государством полного идиота, — заявлял он, — намного ниже в процессе выборов, чем в условиях наследственной монархии, что лучше всего доказывает история германских кайзеров. Если при монархии из десяти регентов было по меньшей мере восемь дураков, то при выборах ни разу не было ни одной фигуры, которая отвечала бы этой характеристике». Поражение Наполеона Гитлер не связывает с его походом в Россию, а считает, вопреки мнению официальной науки, неизбежным следствием типично корсиканских семейных взаимоотношений и «безвкусицы», с которой он провозгласил себя императором, чем «уравнял себя с дегенератами». Свойственная Наполеону семейственность, которой Гитлер постоянно избегал, считая это «протекцией для самого себя» и отказом от принципа личных заслуг, была для него, с одной стороны, доказательством невероятной человеческой слабости Наполеона, а с другой — вызовом истории, которая покарает любого, кто не может этого понять. Гитлер берет известные исторические события, истолковывает их на свой манер и подкрепляет свои суждения подробностями из безупречных исторических источников, приводит цитаты из писем правителей, к примеру Петра Великого и Наполеона, а также из публикаций безвестных австрийских псевдоученых, имена которых были абсолютно неизвестны немецким специалистам. Именно поэтому он был в состоянии блистать поразительными «знаниями» по многим вопросам. К тому же на специалистов с академическим образованием постоянно оказывали обескураживающее впечатление самонадеянные и частично абсурдные результаты исследований самоучки, который никогда не трепел возражений. За исключением немногих случаев Гитлера никогда не удавалось переубедить в чем-либо. Его врач Эрвин Гизинг писал за шесть недель до смерти Гитлера: «Гитлер попросту не мог поверить в возможность дефицита белков, несмотря на все научные доказательства. Он не верил, что его постоянный голод мог быть следствием этого, и вместо этого ежедневно дважды съедал за чаем по три-четыре пирожных, чтобы насытиться. Все его мнения и высказывания, даже по второстепенным вопросам, преподносились с таким уверенным и важным видом, что чаще всего напрасно было даже пытаться опровергнуть его самые грубые заблуждения. При всем этом у него было хорошее чутье на новые, не известные ему ранее сведения из области медицины».

Утверждение Шрамма, что познания Гитлера в истории ограничивались «культом героев и возвеличиванием всего немецкого», [167] не соответствует действительности. Достаточно часто Гитлер критиковал германский культ, противопоставляя его культуре древних греков и римлян. Там он искал «нашу родину» и обзывал дураками людей, которые не понимали, что германцы относительно поздно приобщились к культуре. После 1933 г. австриец Гитлер настолько часто критиковал «германский дух», что общественность попросту не смогла бы в это поверить, если бы эти высказывания дошли до нее. «Зачем мы напоминаем всему миру, — раздраженно говорил он, — что у нас нет никакого прошлого? Мало того что римляне строили великие сооружения, когда наши предки еще ютились в глинобитных хижинах, так Гиммлер еще начинает раскапывать эти хижины и приходит в восторг от любого найденного глиняного черепка и каменного топора. Этим мы доказываем только то, что мы еще швырялись каменными топорами и сидели у открытых костров, когда греки и римляне находились уже на высшей стадии культуры. У нас есть все основания помалкивать о таком прошлом».

«Программа мирового господства» Гитлера, «мирное завоевание» территорий в Европе, создание германской континентальной империи путем проведения «блицкригов», обретение колоний в Африке и морских баз в океанах, создание мощного флота, а в конечном итоге и военно-промышленной базы для ведения мировой войны — истоки всех этих планов относятся в общих чертах ко времени, проведенному в Ландсберге, и, как бы странно это ни звучало, частично являются результатом своеобразного толкования космополитической философии стоиков. В практическом и политическом плане на представления Гитлера в этой сфере влияли современные политические публикации. В работах «Великая Германия» и «Германская мировая политика», прочитанных им в Вене, этот фанатично настроенный пангерманист впервые нашел то, что позднее познал на собственном опыте, будучи немецким солдатом. По мнению пангерманистов, [168] вклад которых в мировоззрение Гитлера не подлежит сомнению, в состав Германского рейха должна были войти территория кайзеровской Германии вместе с Люксембургом, Голландией и Бельгией, немецкая часть Швейцарской федерации и Австрия. Эрнст Хассе, бывший профессором статистики в Лейпцигском университете и председателем Союза немецких пангерманистов, уже в 1895 г., когда Гитлер ходил в школу в Фишльхаме, требовал расширения границ рейха до Персидского залива. Пангерманисты хотели бы включить в состав рейха всю Швейцарию, Балканский полуостров, Малую Азию и семь восточных французских департаментов. То, чего Гитлер пытался достичь в течение всей своей жизни политика и государственного деятеля, высказал на рубеже веков, когда, у него только начали формироваться прочные политические взгляды, всего лишь один из 6000 читателей «Берлинер иллюстрирте цайтунг». Этот читатель, которого редактор 12 марта 1899 г. назвал «хвастуном и бахвалом», хотел, как позднее и Гитлер, покорить Англию и Францию, а также Австрию и Россию, не допустить еще большего расширения Америки и установить мировое господство Германии (наряду с уничтожением социал-демократии).

Историческая теория Гитлера, построенная в основном на чтении Мальтуса, Дарвина, Челлена, Бёлыле, Гобино, Карлей-ля, Плётца, Александра фон Мюллера и, пожалуй, Эдварда Гиббона, зародилась в общих чертах уже во время учебы в реальном училище в Линце. Учитель истории профессор Леопольд Пётч, который был представителем немецких националистов в общинном совете Линца и активно занимался политической деятельностью, чьи националистические взгляды сформировались на юге Австрии, в немецко-славянском языковом пространстве, заразил учеников теориями Немецкого пангерманистского союза, своим видением истории и предвзятым идеологизированным толкованием исторических деталей и внушил им вражду к Австрии. В 1924 г. Гитлер писал: «Кто бы мог учить у такого учителя историю Германии и при этом не стать врагом государства, чьи правители таким роковым образом повлияли на судьбы нации?» [169] Позднее, будучи на вершине власти, он хотя и признавал победу Пруссии над Австрией и последовавшее за этим обновление рейха, однако отдавал должное и Рудольфу фон Габсбургу за то, что он сохранил в неприкосновенности свои исконные земли, разбил чешского короля Отокара, выполнял требования церкви лишь в ограниченной мере и вновь вернул рейху целостность, и воздает хвалу габсбургской монархии, к которой он еще в 1924 г. не испытывал ничего, кроме презрения, за то, что она «высоко несла немецкую мысль даже в то время, когда… рейх распался на отдельные государства и был буквально разодран на части династическими интересами».

«Для моей жизни было, пожалуй, определяющим, что именно по истории мне достался учитель, который один из немногих умел и уроки, и экзамены проводить именно в таком аспекте. В Пётче… это требование олицетворялось в поистине идеальной форме… Я еще и сегодня с теплотой вспоминаю этого седого человека, который своими пламенными рассказами заставлял нас порой забывать современность, словно по волшебству переносил нас в прошлые времена и сквозь туманную пелену тысячелетий превращал сухие исторические факты в живую действительность. Мы сидели, то восхищаясь до глубины души, то расстраиваясь до слез. Счастье было тем больше, что этот учитель умел с позиций современности освещать прошлое, а из прошлого извлекать уроки для настоящего. Так он учил нас… понимать все те злободневные проблемы, которые держали нас в то время в напряжении. Наш маленький национальный фанатизм стал для него средством воспитания… Для меня этот учитель сделал историю любимым предметом. Правда, помимо его воли, я стал… молодым революционером». Во время учебы в школе Гитлер дает почувствовать свое отношение и к тем учителям, которые ему не нравились. Своим гостям в ставке «Вольфсшанце» он рассказывал в ночь с 8 на 9 января: «В тот момент, когда входил Шварц (преподаватель религии. — Прим. автора), класс словно подменяли. По нему проносился свежий дух, общее революционное настроение… Чтобы поддразнить его, я раскладывал карандаши цвета великогерманского флага (черно-красно-желтый. — Прим. автора). "Немедленно уберите карандаши этих ужасных цветов!" Весь класс бурно протестовал. "Это же национальные идеалы!" — воскликнул я. "У вас не может быть никаких национальных идеалов, кроме одного-единственного, который вы должны носить в сердце. Это наша родина и правящий дом Габсбургов"».