Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох

Аннотация

Глава первая ДО БЕЗ ЦАРЯ И НЕМНОГО ПОСЛЕ И дед и отец работали. А чем он хуже других? И маленький рыжий Мотэле Работал За двоих. Чего хотел, не дали. (Но мечты его с ним!) Думал учиться в хедере [1] А сделали – Портным. Так что же? Прикажете плакать? Нет так нет! И он ставил десять заплаток На один жилет. 1 Хедер — школа. И… (Это, правда, давнее, Но и о давнем Не умолчишь.) По пятницам Мотэле давнэл, [2] А по субботам Ел фиш. Жили-были Сколько домов пройдено, Столько пройдено стран. Каждый дом — своя родина, Свой океан. И под каждой слабенькой крышей, Как она ни слаба, – Свое счастье, Свои мыши, Своя судьба … И редко, Очень редко – 2 Давнэл — молился. Две мыши На одну щель! Вот: Мотэле чинит жилетки, А инспектор Носит портфель. И знает каждый по городу Портняжью нужду одну. А инспектор имеет Хорошую бороду И хорошую Жену. По-разному счастье курится, По-разному У разных мест: Мотэле мечтает о курице, А инспектор Курицу ест. Счастье — оно игриво. Жди и лови. Вот: Мотэле любит Риву, Но … у Ривы Отец — раввин. А раввин говорит часто, И всегда об одном: «Ей надо Большое счастье И большой Дом». Так мало, что сердце воет, Воет как паровоз. Если у Мотэле всё, что большое, Так это только Нос. — Ну, что же? Прикажете плакать? Нет так нет! – И он ставил заплату И на брюки И на жилет. . . . . . . Да, под каждой слабенькой крышей, Как она ни слаба, – Свое счастье, свои мыши, Своя Судьба. И сколько жизнь ни упряма, Меньше, чем мало, — не дать. И у Мотэле Была мама, Старая еврейская мать. Как у всех, конечно, любима. (Э-э-э … Об этом не говорят!) Она хорошо Варила цимес И хорошо Рожала ребят. И помнит он годового И полугодовых … Но Мотэле жил в Кишиневе, Где много городовых, Где много молебнов спето По царской родовой, Где жил … господин … инспектор С красивой бородой … Трудно сказать про омут, А омут стоит У рта: Всего … Два … Погрома… И Мотэле стал Сирота. — Так что же? Прикажете плакать?! Нет так нет! – И он ставил заплату Вместо брюк На жилет. . . . . . . А дни кто-то вез и вез. И в небе Без толку Висели пуговки звезд И лунная Ермолка. И в сонной, скупой тиши Мыши пугали скрипом. И кто-то Шил кому-то Тахрихим. [3] 3 Тахрихим — саван. «При чем» и «ни при чем» Этот день был таким новым, Молодым, как заря! Первый раз тогда в Кишиневе Пели не про царя! Таких дней не много, А как тот — один. Тогда не пришел в синагогу Господин Раввин. Брюки, Жилетки, Смейтесь! Радуйтесь дню моему: Гос-по-дин по-лиц-мейстер Сел В тюрьму! Ведь это же очень и очень, Боже ты мой! Но почему не хохочет Господин Городовой? Редкое, мудрое слово Сказал сапожник Илья: «Мотэле, тут ни при чем Егова, А при чем — ты И я». . . . . . . . . . . И дни затараторили, Как торговка Мэд. И евреи спорили: «Да» или «нет»? Так открыли многое Мудрые слова, Стала синагогою Любая голова. Прошлым мало в нынешнем: Только вой да ной. «Нет», – Инспектор вырешил. «Да», – Сказал портной. . . . . . . . . А дни кто-то вез и вез. И в небе Без толку Висели пуговки звезд И лунная ермолка. И в сонной скупой тиши Пес кроворотый лаял. И кто-то Крепко Сшил Тахрихим Николаю! Этот день был Таким новым, Молодым, как заря! Первый раз тогда в Кишиневе Пели Не про царя! Глава вторая КИШИНЕВСКИЕ ЧУДЕСА Чудо первое Мэд На базаре Волнуется. И не Мэд, Весь Ряд: На вокзал По улице Прошел Отряд … Но не к этому Доводы, Главное (чтоб он сдох!) В отряде С могендовидом [4] Мотька Блох! Идет по главной улице, Как генерал на парад. И Мэд на базаре волнуется, И волнуется Весь ряд. 4 Могендовид — шестиконечная звезда. Чудо второе Каждому, слава богу, Каким аршином ни мерь, – Особая дорога, Особая дверь. И — так Себе, Понемногу, В слякоть, В снег Идут особой дорогой Люди весь век. Радостный путь не многим, Не всем, Как компот: Одни ломают ноги, Другие – Наоборот. Вот! . . . . . . . . . Ветер гнусит у околицы, Горю раввина вторит. По торе Раввин молится, Гадает раввин По торе. Трогает рыжие кончики Выцветшего талэса: [5] «Скоро ли всё это кончится? Сколько еще осталося?» Тени свечей, Проталкиваясь, Мутно растут И стынут, И кажется Катафалком Комната над раввином. «Это прямо наказанье! Вы слыхали? Хаим Бэз Делать сыну обрезанье Отказался Наотрез». Первый случай в Кишиневе! Что придумал, сукин сын?! 5 Талэс — молитвенное одеяние. Говорит: «До-воль-но кро-ви, Ува-жае-мый рав-вин!!!» . . . . . . . . Много дорог, много, Столько же, сколько глаз! И от нас До бога, Как от бога До нас. Еще о первом чуде И куда они торопятся, Эти странные часы? Ой, как Сердце в них колотится! Ой, как косы их усы! Ша! За вами ведь не гонятся? Так немножечко назад … А часы вперед, Как конница, Все летят, летят, летят … . . . . . . . . . . В очереди Люди Ахают, Ахают и жмут: «Почему Не дают Сахару? Сахару почему не дают?» «Видимо, Выдать Лень ему». – «Трудно заняться час? Такую бы жизнь — Ленину, Хорошую, Как у нас!» – «Что вы стоите, Сарра? Что может дать Слепой, Когда Комиссаром Какой-то Портной? Ему бы чинить Рубаху, А он комиссаром Тут!..» В очереди люди ахают, Ахают И жмут. Чудо третье Эти дни Невозможно мудры, Цадики, [6] а не дни! В серебро золотые кудлы Обратили они. Новости каждый месяц. Шутка сказать: Жена инспектора весит Уже не семь, А пять. А Мотэле? Вы не смейтесь, Тоже не пустяк: Мотэле выбрил пейсы, Снял лапсердак. Мотэле весь перекроен 6 Цадики — мудрецы, ученые. (Попробовал лучший суп!): Мотэле смотрит «В корень» И говорит «По су-ще-ству». Новости каждый месяц, Шутка сказать: Жена инспектора весит Уже не семь, А пять! И носик Почти без пудры. И глазки – Не огни … Эти дни невозможно мудры, Цадики, а не дни! . . . . . . . . . Много дорог, много, А не хватает дорог. И если здесь – Слава богу, То где-то – Не дай бог, Ох! … Ветер стих за околицей, Прислушиваясь, стих: Инспектор не о себе молится О других. Голос молитвы ровен. Слово сменяется вздохом: Дай бог Жене здоровья, Дай бог Хворобы Блоху … Дай бог то и это. (Многое дай бог, понятно!) Дай бог сгореть Советам, Провалиться депутатам … Зиму смени На лето, Выпрями то, Что смято … Дай бог и то и это, Многое дай бог, понятно. Чудо некишиневского масштаба Слишком шумный и слишком скорый Этих лет многогамный гвалт. Ой, не знала, должно быть, тора, И раввин, должно быть, не знал! Кто подумал бы, Кто поверил, Кто поверить бы этому мог? Перепутались Мыши, двери, Перепутались Нитки дорог. В сотый век – И, конечно, не чаще (Это видел едва ли Ной!) – По-портняжьему Робко счастье И, как счастье, Неробок портной. Многогамный, премудрый гомон!.. Разве думал инспектор Боборов, Что когда-нибудь Без погромов Проблаженствует Кишинев?! Кто подумал бы, Кто поверил, Кто поверить бы этому мог? Перепутались Мыши, двери, Перепутались Нитки дорог. Глава третья. НОВОЕ ВРЕМЯ — НОВЫЕ ПЕСНИ Синагогальная В синагоге – Шум и гам, Гам и шум! Все евреи по углам: Ш-ша! Ш-шу! Выступает Рэб Абрум. В синагоге – Гам и шум, Гвалт! . . . . . . Рэб Абрум сказал: «Бо-же мой!» Евреи сказали «Беда!» Рэб Абрум сказал: «До-жи-ли!» Евреи сказали: «Да». . . . . . . . А раввин сидел И охал Тихо, скромно, А потом сказал: «Пло-ха!» Сказал и вспомнил Блоха. Почти свадебная Лебедю в осень снится Зелень озерных мест, Тот, кто попробовал птицы, Мясо не очень ест. Мудрый раввин Исайя Так мудр! Так мудр! Почти Наизусть знает Почти Весь талмуд. Но выглядит все-таки плохо: Щукой на мели… «Мне к комиссару Блоху…» Его провели. Надо куда-то деться: «К черту!» «К небесам!» «До вас небольшое дельце, Товарищ комиссар. У каждого еврея Должны дочери быть. И каждому еврею Надо скорее Своих Дочерей сбыть… Вы — мужчина красивый, Скажемте: Зять как зять. Так почему моей Ривы Вам бы Не взять? Отцу хвалить не годится. Но, другим не в укор. Скажу: Моя девица – Девица до сих пор». Белая, белая сажица! Майский мороз! Раввину уже кажется, Что у Блоха… Короче нос?! Песня текущих дел И куда они торопятся, Эти странные часы? Ой, как сердце в них колотится! Ой, как косы их усы! Ша! За вами ведь не гонятся! Так немножечко назад… А часы вперед, как конница, Всё летят. . . . . . . . . Этот день был Небесным громом, Сотрясением твердынь! Мэд видала, Как вышел из дому Инспектор — без бороды?! Выбрился, Честное слово! Тысяча слов! И ахал в Кишиневе Весь Кишинев. И собаки умеют плакать, Плакать, как плачем мы. Ну, попробуйте, скажем, лапу Ударить, ущемить? Да, бывает – Собака плачет. А что же тогда человек? И много текло горячих. Горьких, соленых рек. Слезы не в пользу глазу. И человек сказал: «Н-ну!» Так инспектор потерял сразу И бороду И жену. Хоть жену не совсем утратил, Но курица стала не та. Ну, скажем, Стала его Катя Курица без хвоста. «Счастье — оно игриво. Счастье — сумасброд». И ждал он терпеливо: «Наверно назад придет». Но… на морозе голого Долго не греет дым… И он опустил голову, Голову без бороды. Так, окончательно сломан, Робок, как никогда, Инспектор Пришел к портному, Чтобы сказать: «Да». . . . . . . . . Маленький, жиденький столик. (Ножка когда-то была.) Инспектор сидит и колет «Текущие дела». Путь секретарский тяжек: Столько серьезных слов! Сто-лько се-рьез-ных бу-ма-жек! И на каждой: «Блох», «Бобров». Жутко: контроль на контроле. Комиссия вот была… Инспектор сидит и колет «Текущие дела». И… он мечтает — не больше (Что же осталось ему?), Как бы попасть В Польшу И не попасть В тюрьму… В общем фокусе Что значит: Хочет человек? Как будто дело в человеке! Мы все, конечно, целый век Желаем Золотые реки. Все жаждем сахар, так сказать, А получается иначе; Да, если хочешь Хохотать, То непременно Плачешь. Но дайте жизни… Новый век… Иной утюг, Иная крыша, И тот же самый человек Вам будет На голову выше. Для птицы главное — гнездо. Под солнцем всякий угол светел. Вот Мотэле – Он «от» и «до» Сидит в сердитом Кабинете. Сидит как первый человек. И «нет как нет» Здесь не услышишь. В чем фокус? Тайна?.. Новый век. Иной утюг, Иная крыша… О-о-о время! Плохо… Хорошо… Оно и так И этак вертит. И если новым Срок пришел, То, значит, старым – Время смерти! Погребальная Комната… тихо… пыльно. Комната… вечер… синь. Динькает Будильник: Динь… Динь… Динь… Час кончины – Он приходит Тихо-тихо, Не услышишь. И уходит молча счастье, И уходят Мыши. Только горе неизменно. Заржавел пасхальный чайник! И задумаются стены. И – Молчанье. Он заснежит, он завьюжит В полночь, ветер белорукий… И совсем теперь не нужен Ни талмуд, Ни брюки. Тихо. Сумрак нависает. Не молитва И не ужин… Пусть по-новому, Исайя, Стол тебе послужит. А потом — к иному краю. В рай, конечно, не иначе… Тихо! Свечи догорают. Тихо. Сарра плачет… О-о-о время! «Плохо»… «Хорошо»… Оно и так И этак вертит, И если новым Срок пришел, То, значит, старым – Время смерти… Да, если новым срок пришел, То, значит, старым – Фэртиг… Послесловие До Кракова – И до Варшавы – Сорок. Но лучше, чем всякий город, Свой, родной город. Разве дворцом сломите Маленькие, заплатанные, Знаете, домики, Где смеялись и плакали? Вот вам И меньше и больше. Каждому свой мессия! Инспектору Нужно Польшу, Портному – Россия. Сколько с ней было пройдено, Будет еще пройдено! Милая, светлая родина, Свободная родина! Золото хуже меди, Если рукам верите… И Мотэле Не уедет, И даже В Америку. Не-ет, он шагал недаром В ногу с тревожным веком. И пусть он не комиссаром, Достаточно – Че-ло-ве-ком! Можно и без галопа К месту приехать: И Мотэле будет штопать Наши прорехи. . . . . . . . . . Милая, светлая родина, Свободная родина! Сколько с ней было пройдено, Будет еще пройдено!!! 1924–1925 Иркутск — Москва