— Я провожу вас, — предложил Марии Нэш.

— Машину для мистера Бари! — сказал шеф официанту.

— Такси ожидает у входа, — почти тут же доложил официант и протянул Нэшу бумажку с номером.

Они ушли с Марией.

Я заскочил к себе — конечно, не за вещами, а позвонить в Голливуд. Схватил трубку. Боби из-за моей спины надавил пальцем рычаг.

— Не надо, Джон. Вот адрес больницы… Чувствует он себя неважно…

Я застыл, боясь обернуться.

— Он жив?

— Жив.

Здесь у меня случился провал в памяти. Впервые в жизни — абсолютная дыра в голове. Дальше помню каждый миг так отчетливо, будто видел тысячу раз пленку.

Мы идем быстрым шагом через пустой вестибюль. На плече камера, в руке — плащ Марии.

Я ускоряю шаг. Оглядываюсь на Боби: не отстает?

Вертящаяся дверь.

Пустое пространство, наполненное ветром.

У тротуара небольшая толпа вокруг такси.

Я бегу к толпе.

Люди оглядываются, расступаются.

Машина странно скособочена. Багажник словно вскрыт консервным ножом. Осколки стекла на асфальте.

— Мария! — кричу я и рву изо всех сил дверцу.

Кто-то ломом поддевает заклинившийся замок.

Мария лежит на заднем сиденье. Глаза ее открыты. В них застыли удивление и горечь. Лоб чистый и холодный. Кругом кровь.

Я снимаю.

Снимаю убитую жену.

Снимаю убитых шофера и Нэша. Руки мои в крови.

Боже мой, за что?..

Мария не должна быть здесь! И Нэш тоже… Здесь должен быть я! За что же их?

Как я не догадался? «Машина для мистера Бари…» Такси у дверей. Бомба — в багажнике.

Я беру Марию на руки, несу в Большой Джон.

Гроб с Марией летел в Европу.

Я летел в Лос-Анджелес, к Эдди.

Телеграммы, поступавшие на самолет во время рейса, свидетельствовали, что Эдди борется за жизнь.

В больнице сначала я не узнал сына — увидел как бы восковую копию лица, бинты и гипс. У него были десятки переломов, сотрясение мозга; врачи опасались за позвоночник.

— Доктор, — сказал я врачу, оставшись с ним наедине, — я не пожалею никаких денег…

Он посмотрел на меня так, что я запнулся, забыл конец фразы. Наверное, о деньгах в этих стенах говорят все.

— Господин Бари, — спокойно ответил врач, — я надеюсь, что молодой организм победит… Но вы должны быть готовы к последствиям аварии.

Я готов. Готов, если потребуется, носить Эдди на руках.

Сын — это все, что у меня осталось.

— Он замечательный, настоящий герой, — накинулся на меня в коридоре худющий юноша.

— Кто вы? — спросил я.

— Я — его лучший друг… Простите, Гастон Эрве, — представился юноша.

Гастон был пилотом того самолета, из которого Эдди прыгал в копну сена. Наверное, в молодости закономерно становиться друзьями за несколько дней. Эрве описал все, что произошло со дня их знакомства. Тренировки проходили благополучно: Эдди открывал люк и прыгал из низко летящего самолета. Француз Гастон восхищался его мужеством.

— Понимаете, я виноват! — Гастон чуть не плакал, стуча кулаком в худую грудь. — Он почему-то замешкался, я кричу: «Прыгай!..» Он опоздал на какую-то долю секунды!

— Ты не виноват, — сказал я ему. — Не надо было затевать вообще это дело.

— А пара миллионов? — пробормотал Гастон. — Они на дороге не валяются…

Я ничего не ответил.

Он смутился, вспомнив, что жив и здоров, растерялся, не соображая, сколько же стоит подлинная человеческая жизнь.

Эдди так и не пришел в сознание, пока я находился в больнице.

Похоронили Марию на нашем мюнхенском кладбище, рядом с отцом. Народу было немного, в основном родственники.

Прилетел из Чикаго в черном котелке Боби. Я был ему благодарен за этот знак внимания.

— А где похоронили Нэша? — спросил я.

— В Дублине. Так решили отец и мать. Нэш был холостяком.

— Боби, отправьте, пожалуйста, телеграмму родителям от моего имени.

— Хорошо, Джон.

«Нэш, бедняга, ты так и не успел понять, что случилось. Не успел передать в номер свой последний репортаж. Это сделал за тебя я… Я, который должен быть рядом с Марией… Прости, Нэш…»

Боби выразительно кашлянул, вырывая меня из круга мыслей.

— Что, старина?

— Если вы разрешите, Бари, я найду их… — Голос его был строг.