Вот уже больше недели я пробираюсь по новой пустыне планеты — Сахелю, району, расположенному южнее пустыни Сахара. Шесть африканских стран объединились в Федерацию, чтобы совместно преодолеть общую беду и начать новую жизнь. Начало выглядело весьма мрачным: и в прежние годы эти засушливые страны не были избалованы дождями, а сейчас на выжженных солнцем огромных пространствах умирали миллионы людей. Умирали от голода, жажды, болезней.

Солнце здесь особенное: плавит песок, испаряет до дна озера и реки, покрывает твердой коркой болота, обугливает деревья. По совету коллег, работающих в пустыне, я облачился в защитный костюм, какой носят работники атомных станций и полигонов, — иначе кожа через несколько дней покрывается ожогами и язвами. Передвигаемся мы на грузовом вертолете, который везет джип и экспедицию из трех человек.

А люди бредут через пустыню пешком под обезумевшим солнцем. Они потеряли свой скот, для которого нет корма, покинули родные места, двинулись в путь в поисках воды и пищи.

Снижаемся, заметив облачко пыли. На машине догоняем кочевников.

Несколько десятков африканцев, в основном старики и старухи, медленно идут по раскаленному песку, не обращая на джип никакого внимания. У них остались два тощих верблюда. Сидящий за рулем Нгоро, сотрудник министерства информации, что-то кричит идущему впереди высокому старику в цветастых тряпках. Тот не отвечает.

— Туареги, — говорит Нгоро, — очень гордый народ.

Я беру крупный план. Лицо старика похоже на кусок горы. Водопады времени прорубили на нем глубокие складки. Солнце высушило, побелило бороду. Глаза устремлены за горизонт.

— Их было пятьсот, а осталось, видите, сколько… — Нгоро повернулся ко мне. — Вы, мистер Бари, снимаете, возможно, последних туарегов. Племя погибает, детей уже почти нет…

— Что они едят?

— Толченую кору и листья… Кожу палаток…

Я протянул вождю флягу с водой. Проворная женская рука схватила ее, спрятала под одеждой. Старик прошел мимо, не останавливаясь.

Нгоро что-то объяснял кочевникам, указывая на восток.

— Там лагерь для беженцев, — сказал он. — Три дня пути. Там есть колодец.

Внезапно небо стало тускнеть, из бледно-голубого превратилось в грязно-серое. Ударил в глаза, захрустел на зубах песок. Приближался пустынный смерч. Джип развернулся, направился к видневшемуся вдалеке вертолету. Туареги медленно скрылись в тучах пыли.

Фары с трудом пробивали летящий песок. Видимость приближалась к нулевой. Машина остановилась.

Не знаю, сколько прошло времени, пока стало снова светлеть. Начали откапывать колеса. Песок был всюду — покрыл сиденья, наполнил карманы, сыпался из складок одежды.

Летчик включил мотор, мы сориентировались по звуку, подъехали к вертолету.

С высоты было видно, как голое плато захлестнули волны песчаного прилива. Одна безжизненность сменилась другой.

— Почему вы не перебрасываете людей на вертолетах? — спросил я Нгоро, помня, что он чиновник нового министерства.

— У нас слишком мало машин. Не хватает для подвозки медикаментов и продовольствия. Впрочем, — Нгоро смутился, махнул рукой, — лекарств тоже очень мало.

— Но ведь здесь, — я указал вниз, протыкая пальцем пески, — здесь все есть! Стоит только продать, и у вас будут продовольствие, техника, больницы.

Нгоро покачал курчавой головой.

— Вы видели вождя туарегов? — твердо сказал он. — Он дойдет сам… Кто выживет — победит!.. А нефть нужна нашим народам. Мы сами будем строить! — Мой маленький спутник дерзко смотрел мне в глаза.

Чем-то напомнил он мне сына. Я сам! — такой же упрямый и простодушный. Я улыбнулся.

— Скоро здесь будут сады и поселки! — Африканец радостно улыбнулся в ответ. — Приезжайте и увидите!

В тот момент я почти поверил мечтам Нгоро. Но уж слишком безнадежно безжизненной была его земля. От лунной поверхности ее отличало лишь отсутствие кратеров. Чем дольше я наблюдал землю Сахеля, тем более подробно вспоминал рассказ Боби о безжизненной земле Вьетнама. Только здесь жизнь, всяческое ее проявление уничтожало слепое к людскому горю светило; там же — люди.

«Косилка маргариток» была чистой, почти аристократической работой для американцев. Заметь это, Джон, — жестко чеканил Боби. — Ну, что мы, в конце концов, сжигали? Отдельный лес. Каучуковую плантацию. Банановую или манговую рощу. Фруктовый сад. И — только! В радиусе до километра полностью и на площади в восемьсот гектаров — весьма заметно… Но за нами — ты не военный человек, Джон? — за нами летела саранча…»

Я человек не военный, но прекрасно представляю крылатую двуногую саранчу. Все оставшееся живое зеленое пространство подвергалось обработке сверху ядохимикатами, закупленными Пентагоном в Европе. Концентрация ядов, которыми травят обычно вредителей полей, была увеличена в двадцать пять раз. Погибли леса, рисовые заросли, птицы, рыбы, женщины, старики, дети.

«Ты не думай, что я хочу объявить что-то сенсационное! — слышу я голос моего чикагского приятеля. — Мы воевали с флорой, понимаешь — с флорой. А все остальное меня не касается».

— Что же тогда, по-твоему, флора? — спросил я.

— Ну, это природа в целом, — уточнил Боби.

— Больше не имею вопросов.

А он рассказывал, как внизу орудовали «пожиратели джунглей». Это военно-инженерные войска с тракторами, оснащенными стальными ножами. «Римские плуги» срезали всю растительность вдоль военных дорог, а назывались они «римскими» потому, что были произведены в американском городе Риме штата Джорджия.