То, для чего есть образ, что можно отобразить и и-сказ-ить в зеркале сознания.

Само сознание есть реальность в бесконечности самосознания. И в этом смысле, например, сознание попугая нереально, ибо попугай вне тотальности самосознания.

Для него нет проблемы яви и грез. Эта проблема непрерывно воспроизводит и длит память о реальности. Тотальность – это хранящая себя реальность единого.

Вот этого-то единого и испугалась Европа. Она увидела в едином одинаковое.

Одинаковое опасно для идеи множественного и различного. Тотальное, в свою очередь, было понято как тождественное. Но тотальность сохраняет свое единство как в едином, так и в различном, как в себе, так ив ином.

Сохраненное единство запрещает нам кошку называть сегодня кошкой, а завтра – собакой. Почему? Потому что есть тотальность, т. е. то, что срабатывает в нас вместо нас. И это «что» можно назвать формой, космосом или культурой. Тотальное подчиняет форме бесформенное. Европа знала только одну форму – тотальность сознания. В погоне за множественным она потеряла единое и отказалась от культуры, построенной на единстве самосознания.

Отказ от культуры должен был, казалось, приоткрыть скрытую в человеке природу.

Но открылась не природа. На смену культурному человеку пришел не природный человек. Пришла социальная кукла, то есть шарнирный человек. Что это за человек?

Вот в чем вопрос. Но этот вопрос уже не для современного человека, о котором можно сказать, что он, как конструкция, состоит из конечного множества деталей.

Этот человек продукт сборки. Новая реальность. Мир или заснул и видит сны, или сошел с ума. Все вещи как будто сбежали с насиженных мест и, как у Босха, вместе с человеком кружат в случайности какого-то дикого хоровода. Сам этот хоровод нужен был для того, чтобы в нем не могла кристаллизоваться идея объективности, которая, в свою очередь, возможна лишь в сохраняющем себя единстве, то есть как тотальность (6, с. 99-100).

И вот теперь нет тотальностей, небеса пусты и ты, – кукла. Почему? Потому что только кукла может взвалить на себя пустые небеса.

«Ты, как Атлант, взвалил на плечи Свои пустые небеса.

Докучное, как бор-машина,

Сплошное мировое все -

Шипит, как лопнувшая шина,

Жужжит, как злое колесо. Изверженный тоской железной Из этой звездной высоты, – Ты как некий стержень бесполезный. Как кукла вылитая, – ты» (А. Белый. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1966. С. 514-515)

Разложение тотальности выделяет яды субъективности, напор которой ничто не 'может остановить. Субъективность – это реальность, за которой нет тотальности, то есть нет крючков субстанции. Под субъективность забыли под-ложить опору под-лежащего.

Субъективность есть, а субъекта нет. Субъективность некому вменить. Человек стал субъективно невменяемым. Он, как детский конструктор «Сделай сам», собирается из деталей. Продукт сборки не истинен и не ложен. Нет никакой необходимости в том, чтобы понятия со-ответствова-ли реальности, а реальность понятию. Почему? Потому что под делом ничего не лежит, под ним нет подлежащего. Под делам есть только дело. Самореференция дела возникает как проделка поддельности. Безделье предъявляет собя как способ сохранения единственности в поддельном мире.

Безответственность бездействия производит реальность, для которой нет ни образов, ни понятия, то есть производит конструкцию, к которой прилагается инструкция.

Тоска – это об-стру/кция конструкции.

Тотальность – это свободная идея целого, или необходимость, которая ведет единичное к целому и в этом походе единичное не зависит от субъективности. Ведь целое появляется тогда, когда у нас за плечами стоит тотальное. И тогда мы можем знать, что есть сон и что есть явь, и можем одно отличить от другого. Даже спонтанность можно понять как свободу целого быть целым. И эта свобода есть необходимость.

Беспричинная тоска – симптом приближения сумерек, онтологический зов ночи при свете дня (3). Ночь была символом откровения, обнаженности и развязывания страстей. Теперь, когда страсти обнажаются и развязываются днем, нет надобности в различии дня и ночи, мужчины и женщины. Все андро-гинно. В безразличии гермафродита родилось новое язычество. Тоска по тотальности определяет умонастроение новых язычников.

Этой тоской тосковал и В. Ходасевич в «Европейской ночи»:

«…Дома – как демоны, Между домами – мрак; Шеренги демонов, И между них – сквозняк, Дневные помыслы, Дневные души – прочь:

Дневные помыслы Перешагнули в ночь. Опустошенные, На перекрестке тьмы, Как ведьмы, по-трое Тогда выходим мы.

Нечеловеческий дух,

Нечеловеческая речь, -

И песьи головы

Поверх сутулых плеч…»1 Ходасевич. В. Собрание стихов. М-, 1989. С. 136. 104

Язычество – это мир. Вернее, это самоопределение чело-века относительно мира, т. е. признание того, что есть только одна вещь, которая связывает человека с миром.