— Прости, — выдавила она, держась за живот.

Грант смерил её уничтожающим взглядом и удалился. Она окликнула его, но он даже не обернулся.

Ханна поняла, что все испортила, и разрыдалась. На следующий день она попыталась извиниться, но Грант только вздёрнул бровь.

— Я не ожидал, что ты такая маленькая и глупая, — сказал он и ушёл.

После этого он перестал её замечать. Сердце Ханны было разбито. Она написала ему, но он не ответил. Она собралась с духом и набрала его номер. Она оставляла у него на автоответчике короткие тоскливые сообщения, но он не перезванивал. Она пригласила его на день рождения, но он не пришёл.

— Ну почему я такая дура? — плакала Ханна. — Как же так вышло? Чихнула прямо ему в лицо! У меня из носа потекло. Я чуть не умерла, когда увидела себя в зеркало. Он наверняка решил, что у меня не все дома, — хохочу как безумная, а в ноздрях зеленые пузыри!

Я обняла бедняжку Ханну, а Кэти принялась говорить, что нельзя оглядываться назад и нужно двигаться вперёд…

Но утешила Ханну её мама. На дне рождения она танцевала вместе с нами, как девчонка, а когда все стали расходиться и Ханна разрыдалась, потому что её надежда увидеть Гранта окончательно лопнула, мама обняла её, пригладила ей волосы, поцеловала в нос и сказала, что Ханна стоит десятка таких, как Грант Лэйси, и ещё встретит много гораздо более достойных мальчиков.

Я расплакалась. Все решили, что Эйприл-плакса переживает за бедную Ханну. Конечно, мне было её жаль, но ещё больше мне было завидно — да так, что я чуть не позеленела. Нет, мне не нравился Грант Лэйси. Я завидовала Ханне потому, что у неё такая чудесная мама.

Я завидую и Кэти, хотя её мама скорее из породы наседок. Она хватается за телефон, стоит дочери задержаться на пять минут в школе, и зовёт её пышечкой и крохотулечкой, будто Кэти два года. Кэти смущается. Я сочувственно качаю головой, но к глазам подступают слезы, и я сердито моргаю, чтобы отогнать их.

Я хочу, чтобы у меня была мама, которая сможет меня обнять и поцеловать. Мама, которая будет за меня волноваться. Мама, для которой я навсегда останусь маленькой девочкой.

Разумеется, я ничего не говорю Кэти и Ханне. Они уверены, что у меня есть мама. Они видели Мэрион от силы два-три раза. Наверное, они удивились, что она довольно пожилая, но ни словом об этом не обмолвились. Они считают, это круто, что я зову её по имени.

— А когда ты была маленькой, ты звала Мэрион мамой? — спросила Кэти.

Я выкрутилась, сказав, что всегда звала её Мэрион.

Я не могу называть её мамой.

В моей жизни было множество женщин, которых я звала мамами. Первую я даже не помню. Патриция Уильямс. Так написано в моем досье. Это огромная папка, набитая вырезками, письмами и отчётами. На ней стоит моё имя, но мне не позволялось туда заглядывать, пока я не переехала к Мэрион. Она настояла на том, чтобы я все прочла. Сказала, ей нет дела до установленных порядков, если они нарушают моё право знать о своём прошлом. Мэрион умеет добиваться своего и не пасует даже перед социальными работниками. Она не кричит и не спорит. Она спокойно и твёрдо говорит, как намерена поступить. И вот у меня в руках толстенная папка. Ребёнок со свалки, перед тобой твоя жизнь.

Многое я помню и так. В детстве у меня был альбом с вырезками. В интернатах не любят слово «вырезка», потому что не хотят, чтобы дети чувствовали себя отрезанными кусочками бумаги, которые ветер несёт незнамо куда. Но я себя именно так и чувствую. Знаете, как если сложить лист бумаги и вырезать фигурку, а затем развернуть, получается цепочка кукол? Они кажутся одинаковыми, но их можно раскрасить в разные цвета, одной подрисовать очки, второй — яркие губы, третьей — узор на платье. Я — цепочка бумажных кукол. В каждой семье, где я жила, я была той же самой девочкой, но раскрашенной в новый цвет.

Патриция Уильямс стала моей первой мамой. Пришла и ушла. Она брала в дом брошеных детей, младенцев, и растила их до года. Из больницы меня перевезли прямо к ней.

Интересно, она меня помнит? Я её совершенно не помню. Иногда мне снится, что кто-то берет меня на руки, прижимает к груди и целует. У Кэти есть дневник, куда она записывает свои сны. Однажды мы забились в угол школьного двора и стали говорить о сновидениях. Я на миг потеряла осторожность и рассказала им о своём сне. К счастью, они не дали мне закончить и принялись стонать от хохота, думая, что мне привиделось романтическое свидание с мальчиком. Я не стала их разубеждать — мне было слишком стыдно сказать правду. Нормальным людям не снится, что они снова младенцы. Не знаю, чьи это были руки. Уж точно не мамины. Она не обнимала меня и не целовала. Она взяла меня за ноги и засунула в мусорный бак — так я себе это представляю.

Может быть, мне снилась моя первая приёмная мать, миссис Уильямс? Мне кажется, что она большая, мягкая, пахнущая хлебом и свежевыглаженным бельём. Вот бы она снова взяла меня на руки! Сумасшествие. Но мне так этого хочется.

Попробую с ней встретиться. В папке есть её адрес. Возможно, она давным-давно переехала, но я хотя бы увижу дом. Вдруг я его вспомню? А если она все ещё там, вдруг я её узнаю?

Мне не следует ехать одной. Надо обсудить это с Мэрион. Но мне не хочется ей говорить. Она решит меня отвезти, а я не хочу ехать с ней. Я должна сделать это сама.