Наш тихий разговор изредка нарушал здоровый храп из соседней комнаты, от которого я поначалу вздрагивала, но потом привыкла.

— Тань, версий много, — сообщил Мельников на мой вопрос, что он думает по этому поводу сам, — но мне кажется, что все, что лежит на поверхности, — гроша ломаного не стоит. Хотя, конечно, мы все проверяем… Боюсь, дело немножко поглубже.

— А ты не думал о мести со стороны монахов? — вспомнила я про разгуливающего под покровом ночи «капуцина».

— Да ты что? — вытаращился Мельников. — С тех пор уже лет пятьдесят прошло… Нет, это отпадает.

«У тебя, может быть, и отпадает. А у меня все нуждается в проверке», — подумала я. И отложила эту мысль в кармашек сознания. Второй вопрос меня тоже интересовал — были ли у Арташеса родственники?

— Была жена, но она умерла лет пять назад при загадочных обстоятельствах… Только не подскакивай — Арташеса в ту пору в городе не было. А женщину нашли в ванне утонувшей. Странно, конечно, но дело повисло — вроде убийц так и не нашли. У нее был сын, но не от Арташеса, а от первого брака.

— А что о женщине есть?

— Певица. Я же тебе сказал, что Арташес страдал слабостью к прекрасному… Звали ее Анна Прохорова. Прославилась одной песней, может, ты слышала? «Пустыня любви»…

Нет. Такой я не слыхала. Может, Риткина мать слышала? Но я продолжала слушать об этой Анне Прохоровой.

Сын ее очень любил Арташеса. Это показывали все, кто их знал. Сам Арташес, кажется, очень изменился. В Анну был влюблен так, что с ума сходил. Таскал ей на концерты букеты роз, парня обожал — буквально пылинки с обоих сдувал. И именно тогда завязал полностью, перейдя на сбор антиквариата, в котором разбирался настолько хорошо, что подрабатывал в музее консультантом, быстро определяя, что есть подлинники, а что — «фуфели».

Насчет родителей Мельников сказал, что умерли они уже давно, а братьев и сестер не было, но есть очень хороший друг.

— Ни за что не догадаешься кто… Художник Рябцев.

Я присвистнула. Ничего себе друзья… Рябцева я знала очень хорошо — интеллигентнейший дяденька, просто рафинированный. Что бы его могло связывать с бывшим уголовником?

— Ладно, поищем, — сказала я. — Вдвоем мы с тобой, Мельников, непременно что-нибудь найдем.

— Надо постараться, — вздохнул Мельников. — Уж больно мне не нравится эта история про теток с револьверами…

Я почему-то приняла это на свой счет и подумала, не стоит ли мне обидеться.

— Кстати, ты уверена, что это женщина? — спросил он, рассеивая мою несостоявшуюся обиду.

— Первый раз был мужчина, переодетый в женщину. Только он был без револьвера. А вот второй… Да, Мельников, я уверена — это была женщина. Причем очень полненькая и женственная.

— Черт, еще только этих новоявленных Мата Хари мне не хватало! — возмутился Мельников.

— Они же не тебя донимали, — намекнула я. — Они почему-то меня пристукнуть хотели.

— Слушай, Тань, а если…

Он задумался. Я ему не мешала, хотя минут через десять мне его мыслительные процессы порядком надоели, и я кашлянула.

— Что — если?

— Ничего. Просто подумалось, а что, если они за тобой именно и охотятся? Не за Риткой? Просто все эти покушения совсем не связаны с Гараяном? Ты никому случайно на хвост не наступила?

— Мельников! — простонала я. — Ты прекрасно знаешь, что я понаступала на хвосты многим! Но мне все-таки кажется, что охотятся за Риткой, как за ненужным свидетелем.

— Тогда вам нельзя появляться в ее квартире больше…

— Вспомнила! — раздался Риткин счастливый голос. Мы обернулись и уставились на нее.

Она сидела, безмятежно и радостно улыбаясь, и смотрела на нас с плохо скрываемым торжеством.

— Это была станция «Таро»! Местная!

Казалось, ее восторгу не было предела.

— Может, ты еще мелодию вспомнишь? — спросила я. — Раз уж станцию вспомнить удалось…

— Нет, — покачала головой Ритка. — Если на слух — вспомню, а так… Безнадежно.

От осознания этой безнадежности настроение у нее вновь упало. Мужик продолжал храпеть, и я уже начала беспокоиться, не переборщила ли Ритка со снотворным и не впал ли мой странный гость в летаргию.

Медленно подойдя к нему на цыпочках и стараясь не дышать, я всмотрелась в его лицо.

Рожа не самая приятная — какая-то востренькая, и сам он весь покрыт шрамами от фурункулеза… Но сейчас ему снилось нечто радостное, поскольку рот был блаженно растянут в улыбке, исполненной безграничного удовольствия.